Глава IV
КАПИТАЛИЗМ И НАШИ ЗАДАЧИ
1. Характер предстоящей революции
Сказанное в конце предыдущей главы нуждается в пояснении. Самые недвусмысленные взгляды подают повод к ошибочным истолкованиям, если только такие истолкования служат для защиты чьей-нибудь «программы». Мы должны ставить точки над i потому что, не видя таких точек, наши противники могут по «недоразумению» принять i за фиту или ижицу. Всегда лучше самому сделать вывод из своих посылок, чем полагаться в этом случае на добрую волю другого. Кроме того, русские программные вопросы до такой степени исключительно приурочивались к нашей «самобытности», что нельзя считать напрасной тратой времени попытку рассмотрения этих вопросов с той точки зрения, с которой самобытность оказывается лишь славянофильством, или «без лести преданным»1, или взбунтовавшимся и перебежавшим в революционный лагерь. Верна или не верна такая точка зрения, правильно или не правильно рассуждают люди, её держащиеся, — несомненно, во всяком случае, что несправедливо было бы упрекать их в повторении давно уже всем известных и давно уже многим надоевших «теорий».
Итак, что же именно делать «некоторой части социалистов», убедившейся в «исторической неизбежности русского капитализма»? Какую действительную пользу для дела русского рабочего класса можно извлечь из того обстоятельства, что начало социалистического движения почти совпало у нас с падением экономических порядков доброго старого времени? Вот вопросы, на которые мы необходимо должны ответить.
Мы не позабудем этой обязанности. Но слово принадлежит пока не нам; оно осталось, как помните, за г. Тихомировым, и он должен воспользоваться им по всем законам, божеским и человеческим. Мы довольно коротко и с большою для нас пользой ознакомились с общими основаниями его философско-исторической и социально-политической теории. Для вразумления непонимающих и для побиения «несогласномыслящих» г. Тихомиров заставил пройти перед нами старуху-историю,
с её «невероятными путями», западную Европу, с её капитализмом, и, наконец, матушку Русь, с её китайской неподвижностью и поземельной общиной. Он уяснил нам и прошлое и настоящее. Но можем ли мы удовольствоваться этим? Откажемся ли мы заглянуть в будущее?
Что сулит России это будущее?
Нам казалось, что прежде всего — торжество буржуазии и начало политической и экономической эмансипации рабочего класса. Такой исход казался нам самым вероятным ввиду многих и многих фактов. Мы исследовали современное положение нашего народного хозяйства и решили, что не спасут его старинных основ никакие реформы. Но мы рассуждали так, забывая что «история человечества идёт подчас самыми невероятными путями». Г-н Тихомиров твёрдо помнит это основное положение своей философско-исторической теории, и потому в своих экскурсиях в область будущего он не смущается невероятностью изображаемой им картины. Последуем же за ним и посмотрим, не окажется ли народовольская революция действительнее народнических реформ.
На нашей дороге нас ждёт, во-первых, очень приятное известие. России предстоит революция, «мы идём к катастрофе». Это очень приятно, хотя, право, невольно чувствуешь страх, когда г. Тихомиров начинает разъяснять смысл и без того грозной картины высоким «штилем» во вкусе старика Державина. Попытки правительства затормозить революционное движение страны «только ускоряют наступление того страшного и торжественного момента, когда Россия с размаху (!) войдёт в полосу революционного разрушения, как низвергается река», и пр. Хорошо пишет г. Тихомиров! Но соловья не накормишь баснями, хотя бы это были басни самого дедушки Крылова. Спора нет: «полоса революционного разрушения» была бы счастливой полосой в истории нашего отечества; но нам всё-таки интересно узнать, что может принести России революция, что «нас ждёт за этой таинственной чертой, где бурлят и пенятся волны исторического потока»?
«Начало социалистической организации», — отвечает г. Тихомиров, вопреки мнению «некоторых», полагающих, что нас ждёт «царство капитализма».
Как игру судьбы постичь! Вот уж поистине невероятная старуха эта история! Водила она, водила «Запад» по всевозможным мытарствам своих «путей» — и всё-таки до сих пор ещё не развязала его с капиталистическим производством; нас же она оставляла в покое, не двигала с места в течение целых столетий, а теперь сразу хочет перевести в высший класс своей школы. За какие же это добродетели? Не за то ли, что мы всё это время смирно сидели и не приставали к ней с теми
нескромными вопросами, на которые такой большой мастер «свободоязычный» Запад?
Впрочем, мы сами начинаем впадать в непозволительное «свободоязычие». Наш скептицизм совсем неуместен ввиду того, что история любит подчас пройтись невероятным путём, как Хлестаков любил иногда «прочесть что-нибудь смешное». Credo, quia absurdum!1
Признавая вполне вероятными самые невероятные прихоти взбалмошной старухи, мы всё-таки позволим себе спросить — какими средствами обладает история для выполнения обещания, сделанного за неё г. Тихомировым? Через какие страны проходит путь, ведущий нас к «началу социалистической организации»?
Как отвечает на этот вопрос наш автор, что говорит редактируемый им «Вестник»?
Просим читателя не забывать, что программа «Вестника Народной Воли» «охватывает элементы, в некоторой мере нетождественные между собою». Каждый из этих элементов отстаивает своё существование, каждый стремится жить и развиваться, но всегда без ущерба для своего антагониста. Отсюда — противоречия и невозможность составить себе ясное представление о программе этого журнала. Очевидно одно: г. Тихомиров не считает себя связанным не только тем, что говорит его соредактор, но даже и тем, что говорит он сам, в тех случаях, когда соло сменяется дуэтом и к его голосу присоединяется голос почтенного П. Л. Лаврова. Так, например, по словам г. Лаврова, партия «Нар. Воли» «направляет все свои силы* (курсив наш) против главного врага, мешающего сколько-нибудь рациональному приступу к решению задачи»2, следующим образом формулированной одним из членов нашей группы**: «помочь нашему рабочему классу выработаться в сознательную общественную силу, восполнить до некоторой степени недостаток его исторического опыта и вместе с ним бороться за освобождение всего трудящегося населения России». Если действительность соответствует тому, что говорит почтенный автор «Исторических Писем», то настоящая задача партии «Народной Воли» сводится к расчищению пути для русской социал-демократии будущего. Вместе с тем роль названной партии оказывается чисто отрицательной. Она не подготовляет элементов для организации русской рабочей партии, но «направляет все свои силы против главного врага», мешающего не только решению, но даже и приступу к решению подобной задачи. Какого же
* См. «В. Н. В.» № 2, отд. II, стр. 67.
** В. З.3 в предисловии к переводу брошюры Ф. Энгельса «Развитие научного социализма», стр. IX.
врага имеет в виду г. Лавров? Всякий согласится, что таким врагом может быть в настоящее время только абсолютизм, сковывающий все живые силы России; тем более должны признать это народовольцы, не один раз печатно высказавшие ту мысль, что в нашем отечестве не политический строй опирается на известного рода экономические отношения, а, наоборот, эти последние обязаны своим существованием абсолютизму. Но если это так, то «Народная Воля» борется ни более ни менее, как за политическое освобождение своей родины, и «начало социалистической организации России» естественно отодвигается к тому времени, когда русский рабочий класс сложится, наконец, в сознательную общественную силу. Говоря иначе, партия «Народной Воли» есть партия конституционная прежде всего и главным, если не исключительным, образом, так как в сторону разрушения абсолютизма она «направляет теперь все свои силы». Кажется так? Или, быть может, «Народная Воля» не отличается таким «пристрастием к конституции»? Но тогда как же понимать деятельность, сводящуюся к борьбе против абсолютизма для «возможного осуществления» в будущем социал-демократической задачи? Некоторые народовольческие писатели действительно не отличаются большим пристрастием к слову конституция и уверяют, что партия их стремится к «народоправлению». Но между народоправлением и демократической конституцией разница так же велика, как между мокроступами и калошами, т. е. ограничивается заменой неуклюжего русского слова общепринятым иностранным. Кроме того, во всяком цивилизованном обществе демократия или, если угодно, народоправление опять-таки предполагает хоть некоторую политическую подготовку народа, если только «народоправление» не означает правления кружка людей, спекулирующих на народную волю. Значит, и демократическая конституция — цель не столь ещё близкая, и достижимая лишь путём сплочения производительного класса в особую демократическую партию. Но у нас в России «главный враг» мешает даже «сколько-нибудь рациональному приступу» к решению социально-политических задач рабочего класса. Значит, долой «врага»! Да здравствует «пристрастие» к политической свободе, а следовательно, и к конституции! Деятельность партии «Народной Воли» приобретает ясный и определённый смысл.
К таким логическим выводам приходим мы, читая библиографическую заметку П. Л. Лаврова. Здесь всё ясно, хотя, быть может, и не всё симпатично тому или другому читателю. К сожалению, библиографических заметок недостаточно для уяснения тенденций «социально-политического» журнала, и мы коснулись здесь заметки г. Лаврова лишь потому, что она
содержит прямой ответ нашей группе. Руководящие же статьи и непосредственные заявления редакции «Вестника» только запутывают вопрос о действительном направлении этого органа. Возьмите «Объявление» об его издании и прочтите строки, относящиеся к способу осуществления общих целей социализма1: вы подумаете, что имеете дело с «убеждёнными» социал-демократами. — «Эти общие всем социалистам цели, — говорят гг. редакторы, — могут быть достигнуты лишь одним путём (заметьте это, читатель!): рабочий класс (городской и сельский) должен постепенно сплачиваться и организоваться в общественную силу, соединённую общими интересами и стремлениями к общим целям; эта сила в процессе сплочения должна постепенно подрывать существующий экономический и политический порядок, скрепляя вследствие самой борьбы свою организацию и вырастая в могуществе, пока ей удастся окончательно низвергнуть существующий порядок». Авторы «Объявления» прибавляют даже, что «в сознании необходимости этого пути сходятся социалисты-революционеры всех стран». Ввиду этого можно думать, что «русский социализм, как он выразился в партии «Народной Воли»», есть ни более ни менее, как русская социал-демократия. «Объявление» выясняет, по-видимому, задачи народовольческой партии ещё яснее, чем библиографическая заметка г. Лаврова, и ещё ближе, чем она подходит ко взглядам «мыслящих социалистов» всех цивилизованных стран. Известно, однако, что русские люди часто имеют две мерки, два критерия для оценки общественных явлений: один для «Запада», а другой для домашнего обихода. Никогда не отказываясь симпатизировать наиболее передовым идеалам «Европы», русский человек часто ухитряется прибавить такое многозначительное «но» к своему исповеданию общечеловеческой веры, что дорогие ему идеалы превращаются в нечто совершенно неузнаваемое. Само собою разумеется, что без такого «но» не обходится и занимающее нас «Объявление»; понятно также, что нельзя сказать ничего решительного о программе «Вестника», пока не совершится трудный переход её с Запада на Восток. Взглянем же на «Объявление» с этой опасной стороны, и взглянем внимательнее, так как авторы его русские суть и ничто русское им, вероятно, не чуждо.
«Но программа русского социализма, — читаем мы на той же V странице «Объявления», — в настоящую минуту при данных условиях не может ограничиться этими общими стремлениями социализма. Перед каждою общественною группою история поставила в наше время эти самые задачи в иной форме, сообразно экономическим, юридическим и культурным условиям среды. Партия Народной Воли убедилась, что перед
подданными Российской империи эти задачи поставлены теперь неизбежно в форме необходимости изменения политического строя России для возможности дальнейшего здорового развития всякой прогрессивной партии, в том числе (курсив принадлежит нам) и партии социалистической»… Поэтому «рядом с социалистическими целями, составляющими сущность программы русской социалистической партии, в эту программу входит ближайшая задача: подготовить и ускорить изменение политического строя России».
Нужно сознаться, что уже это первое «но», сопровождающее изложение «общих социалистических целей русской социалистической партии», отличается большою неясностью и неопределённостью. Настоящее уравнение со многими неизвестными! Читатель остаётся в полном недоумении относительно того, что́ понимает редакция под «изменением политического строя России»? «Народоправление» ли это, упоминаемое гг. Тихомировым и К. Т.1, или низвержение «главного врага» и т. д., т. е. попросту падение абсолютизма? И почему эта «ближайшая задача» стоит «рядом с общими социалистическими целями», а не вытекает из них в порядке логической последовательности? Обо всём этом можно только догадываться. Многие из наших догадок будут вероятны, но ни одна не будет бесспорной. В самом деле, редакция говорит, что желательное для неё «изменение» должно дать «возможность дальнейшего здорового развития всякой прогрессивной партии, в том числе и партии социалистической». Какие же это другие «прогрессивные партии»? Очевидно, буржуазные. Но «здоровое развитие» буржуазных партий в области политики немыслимо без соответствующего ему «дальнейшего здорового развития» в сфере экономической. Значит, буржуазное развитие будет прогрессивным для России явлением? По-видимому, именно это выходит из слов редакции. Что касается до нас, то мы, с некоторыми, весьма, впрочем, существенными оговорками, готовы согласиться с этим мнением. Но дело не в нас, а в одном из авторов «Объявления», г. Тихомирове, который, как мы уже знаем, рекомендует своим читателям «не сотворять себе кумира из частного предпринимательского капитала». Из сказанного им о том, что именно «сумеет такого рода капитал сделать для России», выходит, что «дальнейшее здоровое развитие» буржуазных партий будет для неё, пожалуй, чистым убытком. Да и «Объявление» торопится заявить, что социалистическая партия (как и все другие партии, заметим мы мимоходом) считает себя «представительницею истинного и единственно возможного прогресса». Значит, нет никаких других прогрессивных партий? Но тогда при чём же здесь их «дальнейшее здоровое развитие»?
Если, по мнению русской социалистической партии, «изменение политического строя России» должно произойти в интересах прогрессивных партий и в то же время никаких других прогрессивных партий, кроме социалистической, не существует, то названное «изменение» совершится исключительно в интересах этой последней. Другими словами, предстоящая революция должна повести, по крайней мере, к торжеству уже упомянутого «народоправления», т. е. к политическому господству «рабочего класса, городского и сельского». Но ведь «социалисты-революционеры всех стран» сходятся «в сознании» той истины, что рабочий класс может лишь «постепенно подрывать существующий экономический и политический порядок», а следовательно, также «постепенно» приближать время своего господства. Точно так же «социалисты-революционеры всех стран» согласны, по словам редакции, в том, что к социалистической революции можно прийти «лишь одним путём» — путём постепенного сплачивания и организации рабочего класса в «общественную силу» и т. д. Может быть, «Вестник Народной Воли» видит в такой организации главную задачу русских социалистов? Но мы знаем уже, что в современной России, по мнению г. Лаврова, существует некий «главный враг», мешающий «сколько-нибудь рациональному приступу к решению такой задачи». А пока не решена эта задача, невозможна и социалистическая революция, невозможно и народоправление. Значит, не их имеет в виду редакция, говоря об «изменении политического строя России»? Но что же, наконец, понимает она под этим таинственным изменением? Не ту ли самую конституцию, «пристрастие» к которой «несколько непонятно» г. Тихомирову? Каким прогрессивным партиям создаёт «Народная Воля» «возможность дальнейшего здорового развития»? Не партии ли «частного предпринимательского капитала»?
Как всё ясно было на «Западе», и как всё потемнело на Востоке! И всё это затмение получилось благодаря одному только «но», сопровождающему изображение «общих целей социализма». Что за таинственная сила в этом коротеньком словечке?
Дело очень просто.
Именно с интересующего нас пункта и начинается тот процесс, благодаря которому составные элементы программы «Вестника» оказываются «в некоторой (и даже очень значительной) мере нетождественными между собою». Восток вступает в борьбу с Западом, как только оканчивается изложение «общих целей социализма» и единственного пути, ведущего к их осуществлению. И эта-то борьба, глухая и скрытая в начале, доходит до полного разгара в статье «Чего нам ждать от революции?». Запад берётся в ней «под сомнение». По поводу его истории г. Тихомиров вдаётся в длинные и довольно
«рискованные» рассуждения о «рискованных» и «невероятных путях» истории вообще, и в конце концов указанный «Объявлением» единственный путь к победе социализма превращается в стереотипное издание программы покойного «Набата», дополненное лишь некоторыми иллюстрациями самобытности г. Тихомирова. Всё изменяется до неузнаваемости, всё превращается в свою противоположность по сю сторону маленького «но», отделяющего западную территорию редакционного миросозерцания от восточной, или, вернее, взгляды, находящиеся в общинном владении гг. редакторов, от взглядов, составляющих частную собственность г. Тихомирова. И вся эта транссубстанциация совершается с помощью нескольких новых «но», выловленных из статей Н. Н. Ткачёва. Само собою разумеется, что аргумент, неубедительный в устах редактора «Набата», не станет убедительнее на страницах «Вестника Народной Воли». Но встреча со старым знакомым всегда приятна, и уже по одному этому мы не устояли бы перед искушением остановить внимание читателя на аргументации г. Тихомирова.
Как истинный последователь Бланки — или, вернее, Ткачёва — г. Тихомиров, приступая к обсуждению тех или других революционных вопросов, прежде всего стремится поставить на место исторического развития свою собственную волю, заменить инициативу класса инициативой комитета, превратить в дело тайной организации дело всего рабочего населения страны. Нелегко совершать такие фокусы на глазах людей, хоть немного затронутых пропагандой современного социализма, хоть наполовину убеждённых в том, что «освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих». Поэтому наш автор и старается доказать, что дело Исполнительного Комитета будет всенародным делом не только в смысле интереса, но также в смысле воли и сознания. Вынужденный согласиться, что историческое развитие мало способствовало до сих пор выработке социалистического сознания и революционных (а не бунтовских только) тенденций в русском народе, он с тем бо́льшим усердием убеждает нас в прочности и непоколебимости доисторических форм русского быта и миросозерцания.
Экономическая революция, к которой близится Запад после продолжительного и трудного движения, оказывается очень близкой к нам благодаря нашему вековому застою. Но так как некоторое знакомство с историей может вызвать сомнение в подобной близости, то читателям и ставится на вид, что исторические пути «бывали иной раз слишком кривыми и наиболее рискованными из всех, какие можно придумать». Своеобразность излюбленной нашими бакунистами схемы русского общественного развития становится, таким образом, как бы некоторым ручательством за её вероятность. Подобным же
образом обходится необходимость придания классового характера борьбе за экономическое освобождение рабочих.
Противопоставление России Западу и здесь с успехом разрешает все трудности. На Западе существуют классы, резко разграниченные экономически, сильные и сплочённые политически. Самое государство является там результатом классовой борьбы и её орудием в руках победителей. Поэтому овладеть государственной властью там можно, лишь противопоставивши классу класс, лишь победивши победителей. У нас — не то, у нас отношение общества к государству прямо противоположно западноевропейскому. У нас не борьба классов обусловливает данный государственный строй, а, наоборот, этот строй вызывает к жизни те или другие классы с их борьбой и антагонизмом. Если бы государство решилось изменить свою политику, то лишённые его поддержки высшие классы были бы осуждены на гибель, а народные начала первобытного коллективизма получили бы возможность «дальнейшего здорового развития». Но правительство Романовых не хочет и не может отказаться от своих дворянско-буржуазных традиций, между тем как мы и хотим и можем сделать это, мы одушевлены идеалами экономического равенства и «народоправления». Поэтому долой Романовых, и да здравствует наш комитет! — вот неизменная схема российско-якобинской аргументации, встречается ли она в оригинале, т. е. в «письме к Фридриху Энгельсу» или в «списке», т. е. в статье «Чего нам ждать от революции?»
Мы говорили уже, что основные посылки ткачёвской программы заимствованы из того же источника, из которого черпали свою политическую мудрость и русские анархисты. Бакунинские теории легли в основу учений обеих фракций. Но этим не ограничилось, как известно, влияние Бакунина. Он имел учеников и на «Западе», т. е. в тех самых странах, которые так охотно противопоставлялись им России. И замечательно, что западные последователи автора «Государственности и анархии» приписывают государству такую же преобладающую роль в истории отношений своих, «западноевропейских», классов, какую гг. Ткачёв и Тихомиров отводит ему лишь в России, так сказать, «не в пример» прочим странам. «Уничтожьте правительственную диктатуру, — говорит Артур Арну, обращаясь к французским рабочим, — и у вас останутся только подобные друг другу люди, только экономические силы, равновесие которых немедленно восстановится вследствие самого простого закона статики. …Итак, государством, одним только государством, причиняется ваша нищета и слабость, равно как сила и дерзость ваших врагов»*. Западные анархисты
* «L'État et la révolution», p. 65. [«Государство и революция», стр. 65.]
рассуждают в этом случае смелее и последовательнее русских бакунистов и ткачевистов. В истории решительно всех стран доводится ими до нуля значение того экономического фактора, который, по мнению их русских «компаньонов», осуждён на бездействие только в России. Отличительная черта русской самобытности превращается, таким образом, в космополитический призрак анархического невежества. Объективное условие развития одной страны оказывается субъективным недостатком, логическим промахом «некоторой части социалистов» всех цивилизованных народов.
Утрачивая вследствие этого значительную долю своей самобытности, рассуждения русских якобинцев не лишаются, однако, своей поучительности. Не говоря ничего нового о том, как надо смотреть на нашу действительность, они собственным примером прекрасно показывают, как не надо смотреть на неё, как не надо истолковывать её характерные стороны.
По обычной манере русских якобинцев, г. Тихомиров старается доказать своим читателям, что — как выражался когда-то Ткачёв — «переживаемый нами момент особенно благоприятен для социальной революции». Он подвергает анализу современное соотношение всех общественных сил на русской почве и приходит к тому выводу, что из предстоящей революции ничего, кроме «начала социалистической организации России», выйти не может. За доказательствами ему не пришлось идти далеко. «Письмо к Ф. Энгельсу» представляет собою концентрированный экстракт российско-якобинской аргументации, сохранивший в течение целых десяти лет всю прелесть свежести и новизны для многих и многих читателей. Стоит только развести этот экстракт в горячей воде красноречия, и из него получатся все свойственные г. Тихомирову «ожидания от революции». Приглядимся поближе к этому упрощённому способу приготовления «новой» программы. Начнём с «фактора» политического.
Что заключается на этот конец в ткачёвском консерве?
Читатель помнит, конечно, обширные выписки, сделанные нами выше из «Открытого письма к Фр. Энгельсу». Он не забыл ткачёвской уверенности в том, что хотя «у нас нет городского пролетариата, но зато у нас совсем нет буржуазии. Между страдающим народом и угнетающим его государством у нас нет никакого среднего сословия». Это-то отсутствие буржуазии и ложится в основу всех политических рассуждений г. Тихомирова.
По его словам, наша буржуазия ничтожна в экономическом, бессильна в политическом смысле. Что же касается народа, то у него «есть некоторые пункты, на которых он не может разбиться на группы, а, напротив, всегда представляется вполне
единодушным» (стр. 251). Первым из этих пунктов оказываются «представления относительно верховной власти». Дело в том, что «верховная власть, по воззрениям народа, есть представительство общенародное, а отнюдь не классовое. Только несокрушимою прочностью такого убеждения поддерживалась власть самих царей». Этим-то убеждением в общенародном характере нашей верховной власти и укрепляется вера г. Тихомирова в недалёкое торжество народоправления. Переход к последнему от самодержавия царей «не составляет чего-нибудь оригинального (?). Французский народ так же точно от идеи о самодержавном короле, способном говорить l'état c'est moi*, перешёл без затруднения (?!) к идее о peuple souverain **. Господство самодержавного народа там не могло фактически установиться, благодаря силе буржуазии»; у нас нет буржуазии, поэтому ничто не мешает у нас торжеству народоправления, «если только самодержавие не продержится достаточно долго для того, чтобы дать буржуазии время окрепнуть до такой степени, которая необходима для организации всего нашего производства на капиталистических началах». Но «едва ли Россия в современном хаотическом состоянии может ждать, пока буржуазия сложится сама настолько, чтобы уметь привести этот хаос к какому-нибудь порядку, хотя бы даже буржуазному»… Потому, «если мы доживём до крушения существующего строя раньше этого, то буржуазия не имеет никаких данных захватить политическую власть».
Мы видим отсюда, что «переживаемый нами момент», действительно, очень благоприятен для социальной революции; с одной стороны, «едва ли Россия может ждать», а с другой — и власть-то захватить, кроме народа, да, пожалуй, революционной партии, решительно некому. П. Н. Ткачёв был совершенно прав, говоря, что социальная революция будет «теперь или очень нескоро, быть может, никогда». Но в таком случае неправ был П. Л. Лавров, называвший это уверение спекуляцией на невежество русских читателей.
Мы видим также, что по вопросу о «политическом факторе» разогревание ткачёвских доводов не причинило больших хлопот г. Тихомирову. Ему оставалось только дополнить частным примером общие рассуждения П. Н. Ткачёва о силе западной — и бессилии русской буржуазии. Таким примером и послужила для него великая революция, благодаря которой французский народ, наверное, сделался бы самодержавным, если бы этому не помешала сила буржуазии.
«Счастливы люди, у которых есть абсолютный принцип, —
говорил Н. Г. Чернышевский. — Им не нужно ни наблюдать фактов, ни думать: у них заранее готово лекарство для всякой болезни и для всякой болезни одно и то же лекарство, как у знаменитого доктора, каждому пациенту говорившего — purgare et clystirizare*… Подобными талисманами обладают многие. Для «значительного лица», к которому обратился Акакий Акакиевич по поводу пропажи шинели, талисманом было «распечь». Для экономистов отсталой школы таким же талисманом служит прелестный девиз: «невмешательство государства»». Наконец, прибавим мы от себя, для «русских социалистов», не менее отсталой школы, роль этого талисмана играет «буржуазия». Ссылка на её слабость или совершенное отсутствие решает все самые трудные вопросы прошедшего, настоящего и будущего времени. Г-н Тихомиров занимает не последнее место между счастливыми обладателями этого философского камня. Почему во Франции не установилось «самодержавие народа»? Потому, что этому помешала «сила буржуазии». Почему у нас оно установится, когда народ «разочаруется в самодержавии царей»? Потому, что у нас слаба буржуазия. Почему на Западе единственным путём для осуществления «общих всем социалистам целей» является медленный и постепенный путь организации рабочего класса, городского и сельского, «в сознательную общественную силу», между тем как у нас «говорят иногда», что «захват власти революционерами» может послужить «исходным пунктом революции», которая, в свою очередь, послужит исходным пунктом «социалистической организации России»? Опять-таки потому, что у нас очень слаба сильная на Западе буржуазия. Purgare et clystirizare, — как упрощается теория медицины, как облегчается медицинская практика этим талисманом! К сожалению, общественные вопросы несколько сложнее вопросов медицины, и потому даже родственные мольеровскому доктору публицисты должны были бы запастись более хитрыми талисманами. Можно держать пари, что ключ, находящийся в распоряжении «русских социалистов», не отопрёт им дверей ко многим историческим вопросам. Почему испанский народ, разочаровавшись «в самодержавии царей», не перешёл «без затруднения» к идее о самодержавном народе? Положим, Испания есть одна из самых «западных» стран Европы, но ведь и сам г. Тихомиров не решится приписать большой силы испанской буржуазии, в особенности начала нынешнего столетия. К тому же и «принципы общинного землевладения» были и остаются, как это показали недавние исследования г. Лучицкого, гораздо более распространёнными в Испании, чем в какой-либо другой еретической
* [принимать слабительное и ставить клистир.]
стране1. Как ни бейся, а тихомировским ключом не отопрёшь этой двери!
Мы позволим себе прийти на помощь «русским социалистам» в этом затруднительном обстоятельстве. Если ум хорошо, а два ещё лучше, то с таким же правом можно сказать, что два талисмана лучше одного, хотя бы и хорошего. Так вот, почему бы им не прибавить к «буржуазии» ещё какого-нибудь не менее магического слова — скажем, католицизма, протестантизма или вообще неправославного вероисповедания. Положим, этот талисман не нов и довольно-таки поистёрся в руках славянофилов консервативного направления, но всё-таки он едва ли не универсальнее «буржуазии». Ведь большой ещё вопрос, точно ли у нас нет буржуазии и точно ли она — если и есть — «слабее» буржуазии всех западных стран, всех периодов «разочарования народа в самодержавии царей»; православие же составляет несомненный, «истинно и крепко русский» признак, совершенно чуждый европейскому Западу. С помощью его очень легко было бы решить вопрос о том, что помешало «фактическому установлению господства самодержавного народа» в Испании двадцатых годов, вовсе не имевшей сильной буржуазии. Довольно было бы сослаться на католичество. Право, попробовали бы, господа!
Впрочем, мы далеки от мысли унижать значение тихомировского талисмана; мы не только знаем цену ему, но и сами хотим попробовать применить его к делу. Почему на Западе «мыслящие» социалисты знают, о чём они говорят, и не вносят тихомировской путаницы в разбираемые ими вопросы? Не потому ли, что «западная» буржуазия сильнее нашей? Очень на то похоже! Там, где сильна буржуазия, велико и экономическое развитие страны, ясны и определённы все социальные отношения. А там, где ясны социальные отношения, нет места и фантастическому решению политических вопросов; вот почему «на Западе» только совсем уже безнадёжным в умственном отношении людям свойственна та «анархия мысли», которая характеризует часто даже «убеждённых и мыслящих социалистов» России. Итак, если г. Тихомиров пишет из рук вон плохие публицистические статьи, то в этом нужно винить не его, а слабость нашей буржуазии. Читатель видит, что любимый ключик нашего автора открывает подчас очень хитрые ларчики.
Не составляя чего-нибудь «оригинального», доводы г. Тихомирова поражают тем не менее своею «рискованностью». Откуда заключил г. Тихомиров, что верховная власть есть, по народным понятиям, «представительство»? Мы полагали до сих пор, что нынешние «представления народа относительно верховной власти» объясняются тем, что он не имеет решительно никакого понятия о представительстве. Подданные персидского шаха,
египетского хедива и китайского императора имеют такие же нелепые предрассудки относительно своей верховной власти, как и русские крестьяне. Следует ли отсюда, что персы, египтяне и китайцы с такою же лёгкостью перейдут к «идее о peuple souverain»? Если так, то чем более удаляемся мы на Восток, тем более приближаемся к торжеству народоправления. Далее, почему думает г. Тихомиров, что, «разочаровавшись в самодержавии царей», народ наш может стать лишь сторонником своего собственного самодержавия? Разве ошибочное понятие о сущности абсолютизма гарантировало когда-нибудь отдельную личность или целый народ от ошибочных представлений о сущности ограниченной монархии или буржуазной республики? «Против государства классового, если только этот характер его делается сколько-нибудь заметным, единодушно станут миллионы народа», — говорит г. Тихомиров. Но в том-то и дело, что сознание недостатков настоящего ещё не даёт народу правильного понятия о будущем. Разве абсолютная монархия не была у нас, как и везде, «классовым государством»? Ведь сам г. Тихомиров признаёт в нашей истории «существование дворянства как сословия действительно господствующего», по крайней мере, с «указа о вольности»1. И разве народ не объяснял именно влиянием и даже прямым заговором бар и чиновников всех невыгодных для него постановлений нашего законодательства, всех произвольных и стеснительных распоряжений администрации? А если это так, то классовый характер нашей монархии был очень заметным. Полагаем, что протест против классового государства проходит красною нитью через всю нашу историю. Против него, действительно, «восставали миллионы», хотя, к сожалению, далеко не так «единодушно», как это предсказывает г. Тихомиров относительно будущего. И что же вышло из этих протестов? Уничтожили они «классовое государство», привели они народ к тому убеждению, что действительная «верховная власть» не соответствует его политическим идеалам? Если нет, то что же гарантирует нас от продолжения той же печальной истории и при конституционной монархии? Разочарование народа «в самодержавии царей»? Но от чего же спасёт оно народ, чему оно помешает? Ведь слабая сторона политического миросозерцания народа заключается, по словам г. Тихомирова, в выводах, а не в посылках. Если верить нашему автору, то русский народ хорошо знает, какою должна быть верховная власть; он требует, чтобы она была «представительством общенародным», и путается лишь в тех случаях, когда ему приходится определить, соответствует ли его идеалам данный вид государственного устройства? Заметивши одну ошибку, он может впасть в другую, не менее печальную и грубую. Он может не знать, при каких условиях его собственные верховные права
перестанут быть пустым и лицемерным словом, завесой, прикрывающей политическое господство высших классов. Допускает ли г. Тихомиров, что русский народ действительно может не знать упомянутых условий? Что касается нас, то мы нимало не поколеблемся ответить на этот вопрос утвердительно: не только может, но даже наверное не знает. А если не знает, то будет ошибаться, а если будет ошибаться — и поскольку будет ошибаться, — не осуществит и приписываемых ему Тихомировым идеалов, т. е. не будет самодержавным. Г-н Тихомиров считает подобные политические неудачи народа возможными лишь на «Западе» и немыслимыми на его излюбленном Востоке, в странах, спасённых заботливой историей от язвы капитализма. Это было бы резонно и утешительно, если бы политические представления народа не были тесно связаны с экономическим его развитием. К сожалению, связь эта несомненна, и народ разочаровывается «в самодержавии царей» лишь там, где экономические отношения его утрачивают свой первобытный характер и становятся более или менее буржуазными; но одновременно с этим начинает приобретать силу и буржуазия, т. е. становится невозможным и непосредственный переход к самодержавию народа. Г-н Тихомиров утешает нас, правда, соображениями о самобытном развитии России. Но, во-первых, никакие исторические особенности данной страны не избавляют её от действия общих социологических законов, а во-вторых, мы знаем уже, что экономическая действительность современной России вовсе не подтверждает политических парадоксов редактора «Вестника Народной Воли». Разочарование народа в самодержавии царей только начинает казаться вероятным, между тем как возрастающее разложение общины и проникновение в народную жизнь буржуазных принципов стало уже несомненным и неоспоримым фактом. Что если такого рода параллель удержится и в будущем? Ведь ко времени полного разрыва народа с царизмом буржуазия может стать всесильной. Откуда же возьмётся у нас тогда «народоправление»?
Заметим г. Тихомирову, что мы противополагаем народное самодержавие господству буржуазии единственно потому, что ему самому угодно было сделать это. В сущности же мы думаем, что такое противоположение может иметь смысл только в исключительных случаях. Политическое самодержавие народа вовсе не гарантирует его от экономического порабощения и не исключает возможности развития в стране капитализма. Цюрихский кантон есть один из самых демократических и в то же время один из самых буржуазных кантонов Швейцарии. Демократическая конституция становится средством социальной эмансипации народа только в том случае, когда естественный ход развития экономических отношений делает невозможным
продолжение господства высших классов. Так, например, в передовых странах производство всё более и более принимает коллективный характер, между тем как индивидуальное присвоение его продуктов предпринимателями вызывает целый ряд болезненных потрясений во всём общественно-экономическом организме. Народ начинает понимать причину этих потрясений и потому, наверное, воспользуется рано или поздно политическою властью для своего экономического освобождения. Но вообразим иной фазис общественного развития, представим себе страну, в которой крупная промышленность только стремится ещё к господству, между тем как товарное производство уже легло в основу её хозяйства; другими словами, перенесёмся в страну мелкой буржуазии. Какие экономические задачи должен будет решать «самодержавный народ в этом случае»? Прежде всего и исключительно — задачу обеспечения интересов мелких индивидуальных производителей, так как именно этот класс составляет большинство народа. Но, идя по этой дороге, не минуешь ни капитализма, ни господства крупной буржуазии, так как сама объективная логика товарного производства заботится о превращении мелких индивидуальных производителей в наёмных рабочих, с одной стороны, и буржуа-предпринимателей — с другой. Когда совершится такое превращение, рабочий класс, разумеется, воспользуется всеми политическими средствами для смертельной борьбы с буржуазией. Но тогда взаимные отношения общественных классов станут резко определёнными, место «народа» займёт рабочий класс, и народное самодержавие превратится в диктатуру пролетариата.
Отсюда следует, что степень подготовки данного народа к истинной и неподдельной демократии определяется степенью его экономического развития. Определённость экономических отношений обусловливает не меньшую определённость в группировке политической, антагонизм труда и капитала вызывает борьбу рабочих партий с буржуазными. Развитие же производительных сил приближает эту борьбу к концу и обеспечивает торжество пролетариата. Так было и есть во всех «западных» странах.
Но гг. славянофильствующим революционерам не хочется, чтобы точно так же было и в России. Подобно тому как русский крестьянин не любит писаных законов и стремится обделать всякое дело по-своему, «по душе», русский интеллигентный человек боится законов исторических и апеллирует к самобытности, к «субъективному методу в социологии» и т. п., т. е. в сущности к той же «душе». Рассматриваемая с точки зрения «души», история получает совершенно своеобразную окраску. Она представляется не чем иным, как рядом интриг злых против добрых, причём наступлению «царства божия» на земле мешает только сила
первых и слабость вторых. Само собою понятно, что именно вследствие своей испорченности злые не могут установить между собою прочного и продолжительного союза. Они борются не только с добрыми, но и между собою, образуют фракции и факции1, вырывают друг у друга «кормило правления». Это междоусобие в лагере злых идёт, разумеется, на пользу добрых, для которых особенно выгодным оказывается тот «момент», когда одна фракция злых уже не в силах удержать власть в своих руках, между тем как другие фракции ещё недостаточно сильны для её захвата. Тогда счастие становится возможным и близким, и нужно только небольшое усилие со стороны добрых, чтобы установить, по крайней мере, «народоправление». Добрый и чувствительный по существу, «русский социализм, как он выразился» в статьях П. Н. Ткачёва и г. Тихомирова, любит льстить себя тою надеждою, что в «переживаемый нами момент» Россия находится именно в этом периоде междуцарствия злых и порочных, истощения абсолютизма и бессилия буржуазии.
На предыдущих страницах мы немало потратили труда на разрушение этой наивно-оптимистической стороны русского революционного миросозерцания. Но так как г. Тихомиров всё-таки будет более склонен согласиться со своим учителем, П. Н. Ткачёвым, чем с нами, своим политическим противником, то мы авторитету редактора «Набата» противопоставим авторитет товарища нашего автора по редактированию «Вестника Народной Воли». Г. Лавров не откажется, вероятно, от солидарности с мыслями, высказанными в руководящей статье 27 № «Вперёд!». Автор этой прекрасной статьи утверждает, что «в России пышно и быстро разрастается капиталистический строй со всеми последствиями», что «этого не отрицают защитники современного порядка точно так же, как и его противники», и что, наконец, социалисты видят в этих явлениях лишь «фатальный процесс, который может излечиться только одним путём: самое развитие капиталистического строя должно вызвать и подготовить переворот, который унесёт этот строй». Г-н Лавров может вполне основательно спросить г. Тихомирова — куда же девались русский капитализм и русская буржуазия, несомненно существовавшие в период издания лондонского «двухнедельного обозрения»? И если ему удастся убедить своего товарища в том, что капитализм не иголка и что он не мог затеряться в сутолоке русской жизни, то г. Тихомиров и сам увидит, с какой стороны грозит опасность русскому «народоправлению», долженствующему будто бы непосредственно заменить собою царское самодержавие. Там, где «пышно и быстро развивается капиталистический строй со всеми своими последствиями», буржуазия всегда может иметь достаточно силы, чтобы помешать — как это было, по
словам г. Тихомирова, во Франции — фактическому установлению «господства самодержавного народа».
Если автор цитируемой нами статьи 27 № «Вперёд!» был прав, говоря о быстром развитии в России капитализма, то не прав г. Тихомиров, полагающий, что именно современные наши экономические отношения в высшей степени благоприятствуют возможности положить «начало социалистической организации в нашем отечестве». Рассуждения его и в этом случае представляют собою лишь лёгкие вариации на ткачёвско-бакунинские темы.
П. Н. Ткачёв писал, как мы знаем, Энгельсу: «Народ наш невежествен — это… факт. Но зато он в огромном большинстве случаев проникнут принципами общинного землевладения; он, если можно так выразиться, коммунист по инстинкту, по традиции».
Верное эхо Ткачёва, г. Тихомиров уверяет, что «в народных понятиях и привычках находится в наличности достаточно элементов для успешной организации его сил. Крестьянин умеет устроить своё самоуправление, умеет принять в мирское владение землю и общественно ею распоряжаться»*. Из факта существования общинного землевладения в России редактор «Набата» делал тот вывод, что, несмотря на своё невежество, народ наш стоит гораздо ближе к социализму, чем народы Запада. Редактор «Вестника Народной Воли» не решился последовать за своим учителем до таких крайних умозаключений, но он, разумеется, не преминул напомнить читателям, что «право народа на землю и общественный характер этого орудия труда сознаётся нашим крестьянином не менее отчётливо, чем сознаётся европейским пролетарием его право на фабрику проприетёра». Плохо знакомый с исторической философией современного социализма, г. Тихомиров никак не может понять той простой истины, что для социалистической революции важно не только сознание «европейским пролетарием его права на фабрику проприетёра». Римские пролетарии также довольно ясно сознавали когда-то «своё право» на латифундии богачей, возникшие путём захвата государственных земель и экспроприации мелких собственников; но если бы им удалось реализировать своё право, то никакого социализма из этого никоим бы образом не вышло. Социалистическая революция подготовляется и облегчается не тем или другим способом владения, а развитием производительных сил и организацией производства. В придании этой организации общественного характера и заключается исторически-подготовительное значение капитализма, сведённое г. Тихомировым, со слов г. В. В., к «механическому сплачиванию рабочих». Ни
* «В. Н. В.» № 2, стр. 255.
П. Н. Ткачёв, ни г. В. В., ни г. Тихомиров, наконец никто из народников и бакунистов не потрудился доказать нам, что русский народ так же «отчётливо понимает» необходимость общественной организации производства, как понимает её «европейский пролетарий». А между тем в ней-то и всё дело. Г. Тихомирову следует запомнить раз навсегда, что не организация производства определяется юридическими нормами, а юридические нормы определяются организацией производства. Порукой в этом служит нам вся социальная история всех народов, не исключая даже диких и самобытных. А если это так и если капитализм действительно не имеет у нас места, то, сравнивая Россию с Западом, нужно брать за точку исхода не следствие, а причину, не господствующий тип землевладения, а преобладающий характер земледелия, его организацию и предстоящие в ней перемены: ведь от этих перемен зависят судьбы самих форм поземельного владения. Пусть же г. Тихомиров попробует доказать нам, что в нашем земледелии господствует теперь та же тенденция, что и в крупной машинной промышленности капиталистических стран, т. е. стремление к планомерной организации в пределах, по крайней мере, целого государства. Если ему удастся эта попытка, то экономическая сторона его ожиданий от революции получит весьма серьёзное значение. В противном же случае все его политико-экономические соображения и сопоставления сведутся опять-таки к избитому приёму решения всех наших общественных вопросов, так сказать, по методу исключения буржуазии; начало же «социалистической организации России» потеряет всякую связь с «недалёким от нас моментом» предстоящей нам «катастрофы» и снова отодвинется в более или менее туманную даль.
Достаточно ли сказанного нами? Если нет, то мы опять обратимся к помощи многоуважаемого П. Л. Лаврова. «Для огромного большинства русского народа, — говорит превосходная статья 27 № «Вперёд!», — унаследованное чувство солидарности общинного мира или артели в разных её формах ограничивается самыми тесными пределами, за которыми начинается область соперничества и борьбы за существование между голодающими и притеснёнными со всех сторон группами. В этом большинстве старинная традиция, что земля принадлежит земледельцу, старинная ненависть к ближайшим эксплуататорам народного труда… не могла формулироваться в сознание необходимости экономического коммунизма, этому большинству не может быть ясна громадная разница, которая произошла бы для будущего общества, если бы при удачном народном взрыве экономический переворот ограничился бы перераспределением имущества (нужно было бы сказать — средств производства), а не безусловным признанием его общности».
Цитируемый нами автор справедливо полагает, что «перераспределение имуществ, вместо их общности, неизбежно поведёт к выработке нового разделения классов, нового эксплуататорства и, следовательно, к воссозданию буржуазного общества в новой форме». И действительно: так называемое «всенародное право на землю» нисколько не обусловливает общности движимых средств производства, а потому допускает неравенство в их распределении и эксплуатацию бедных богатыми. Именно разлагающее влияние движимой частной собственности и привело к разложению первобытных форм коллективизма.
Что скажет по этому поводу бывший редактор «Вперёд!»? Продолжает ли он признавать справедливость только что приведённой аргументации или он «совершил» настолько «значительную эволюцию в своих социально-политических убеждениях», что разделяет теперь несовместимые с этой аргументацией взгляды П. Н. Ткачёва и г. Тихомирова?
Прямой и категорический ответ на этот вопрос имел бы в высшей степени важное значение. В самом деле, если сознание народом своего «права на землю» не может послужить достаточно прочным фундаментом для заложения «начала социалистической организации России», то все практические выводы г. Тихомирова утрачивают всякий смысл и всякое значение. Если в народе неясно сознание насущнейших условий своего экономического освобождения, то немыслимо и самое освобождение, а следовательно, и захват власти революционерами не может «послужить исходным пунктом» ожидаемой г. Тихомировым антибуржуазной революции. Нужно, значит, говорить не о том, «чего нам ждать от революции», а о том, что нам делать для неё, как выяснить народу понимание её задач, как предотвратить или направить на пользу народа торжество буржуазии, каким образом достигнуть того, чтобы «самое развитие капиталистического строя вызвало и подготовило переворот, который унесёт этот строй»?
«Некоторая часть социалистов» советовала нашей «революционной молодёжи» заняться пропагандой в среде промышленных рабочих. Г-н Тихомиров воспользовался всеми ошибками и всем невежеством наших полицейских статистиков, чтобы доказать непрактичность этого совета. По его мнению, численность рабочего класса наших промышленных центров слишком незначительна для того, чтобы на этом слое нашего трудящегося населения могли основываться какие-либо социально-революционные надежды. Из сказанного им по этому поводу можно было бы заключить, что наш автор стоит на старонароднической точке зрения, игнорирующей город и возвеличивающей деревню. Но и эта догадка основательна только отчасти. Г-н Тихомиров действительно возвеличивает деревню, но всякий
внимательный читатель немедленно поймёт, что деревне «не поздоровится от этаких похвал». В самом деле, идеализация бывает различного рода и ведёт за собою различные практические выводы. Народники недавнего прошлого идеализировали народ отчасти с тою целью, чтобы подвинуть самих себя и всю нашу интеллигенцию на революционную деятельность в его среде. Усильте эту идеализацию ещё на одну степень, и вы придёте к тому убеждению, что благодаря своим общинным тенденциям народ наш вовсе не нуждается ни в каких воздействиях со стороны социалистической интеллигенции. Роль последней становится в таком случае чисто разрушительной. Она сводится на устранение внешних препятствий, мешающих осуществлению народных идеалов. Именно с такой идеализацией народа мы встречаемся в статье г. Тихомирова. «В революционный момент наш народ не может оказаться раздробленным, когда зайдёт речь об основном принципе государственной власти, — решил наш автор. — Точно так же он окажется единодушным в экономическом отношении по вопросу о земле… Для того чтобы собрать массы в огромную силу вокруг этих двух пунктов, не нужно никакой особенной пропаганды; нужно только, чтобы народ знал, о чём идёт дело». Доведённая до крайнего своего выражения, идеализация народа лишает народническую деятельность всякого смысла и значения. Но зато тем более возрастает значение заговора. Социальная революция, — рассуждает заговорщик, — задерживается благодаря влиянию современного правительства. Устраните это влияние — и в результате вашей разрушительной деятельности необходимо должно явиться «начало социалистической организации России». В политической борьбе «власть принадлежит тому, кто имеет возможность в каждый данный момент выставить на защиту своего дела наибольшее количество живой человеческой силы». Нет надобности осведомляться о том, из какого класса выходит эта сила. «Получать» её «в своё распоряжение можно различно». Можно даже «покупать своих бойцов или выгонять на защиту свою посредством какого-нибудь экономического давления»*. Тем более можно вербовать их из каких угодно классов общества. Успех дела зависит лишь от искусного направления «полученных» сил сообразно целям заговорщиков. Вот почему г. Тихомиров «говорит иногда» о захвате власти революционерами, как «об исходном пункте революции». Этот вывод логически вытекает из всех посылок нашего автора.
Вся беда в том, что посылки г. Тихомирова не выдерживают критики, что в народе не всё обстоит благополучно даже по вопросу о «двух главных пунктах» и что есть ещё и другие
* «В. Н. В.» № 2, «Чего нам ждать от революции?», стр. 250.
пункты, игнорирование которых может привести революционеров лишь к тяжёлому разочарованию. А вместе с посылками падают, разумеется, и выводы, дорогие г. Тихомирову, но мало благоприятные для успехов социалистического движения в России. Сентиментальный туман ложной и напускной идеализации народа исчезает, и действительность снова выступает перед нами с своими насущными требованиями. Мы видим, что невозможно надеяться на сколько-нибудь удачный исход русского революционного движения без «особенной пропаганды» в народной среде. Мы убеждаемся, что нашим революционерам невозможно довольствоваться программой Ткачёва и не мешает вспомнить о программе журнала «Вперёд!». Но мы всё ещё не решили, в какой мере желателен разрыв их с традициями нашего бланкизма. Очень интересно было бы в этом затруднительном случае определённо узнать авторитетное мнение г. Лаврова.
2. «Захват власти»
Впрочем, мы можем отчасти предугадать это мнение. Почтенный редактор, наверное, не одобряет того обстоятельства, что г. Тихомиров «иногда говорит о захвате власти революционерами, как об исходном пункте революции». П. Н. Ткачёв также имел привычку «иногда говорить» о таком захвате и этим вызвал сильное порицание со стороны г. Лаврова. Редактор «Вперёд!» счёл даже нужным предостеречь нашу революционную молодёжь от союза с ложными друзьями. «Есть революционные кружки, — писал он, — которые говорят, что они хотят блага народа, что они имеют в виду осуществить это благо путём революции, но революции не народной». Для таких кружков вся философия революции сводится, конечно, к захвату власти. «Другие хотят диктатуру лишь временную, только для того, чтобы распустить войско, снять верхний слой противников и сойти со сцены, оставив народ решить свою судьбу. Третьи мечтают передать эту диктатуру, когда они совершат своё дело, Земскому Собору из народных представителей или местным собраниям и т. д. и т. д. Общее у всех революционеров этого рода — революция, произведённая меньшинством, при более или менее продолжительной диктатуре этого меньшинства». В качестве редактора г. Лавров заявил, что его журнал «никогда не сочтёт возможным допустить без возражения на свои страницы теорию революционной диктатуры меньшинства, так называемую якобинскую теорию». Названная теория подвергалась остракизму по следующим, довольно уважительным причинам.
«История доказала, и психология убеждает нас, что всякая неограниченная власть, всякая диктатура портит самых лучших
людей и что даже гениальные люди, думая облагодетельствовать народы декретами, не могли этого сделать. Всякая диктатура должна окружать себя принудительною силою, слепо повинующимися орудиями; всякой диктатуре приходилось насильственно давить не только реакционеров, но и людей, просто несогласных с её способами действия; всякой захваченной диктатуре пришлось истратить более времени, усилий, энергии на борьбу за власть с её соперниками, чем на осуществление своей программы помощью этой власти. О сложении же диктатуры, захваченной насильно какой-либо партией (т. е. о том, что диктатура послужит лишь «исходным пунктом революции», не правда ли, г. редактор?), можно мечтать лишь до её захвата; в борьбе партий за власть, в волнении явных и тайных интриг, каждая минута вызывает новую необходимость сохранить власть, выказывает новую невозможность оставить её. Диктатуру вырывает из рук диктаторов лишь новая революция»… «Неужели наша революционная молодёжь согласна служить подножием трона нескольких диктаторов, которые и при самых самоотверженных намерениях могут быть лишь новыми источниками общественных бедствий, но которые, всего вероятнее, будут даже не самоотверженные фанатики, но страстные честолюбцы, жаждущие власти для самой власти, жаждущие власти для себя?..»
«Если действительно доля нашей молодёжи стоит за диктатуру, за захват власти меньшинством, — продолжал почтенный редактор, — то органом этой доли «Вперёд!» никогда не будет; …пусть борются русские якобинцы против правительства; мы им мешать не будем, но партия народной социальной революции станет всегда их врагом, едва один из них протянет руку к власти, которая принадлежит народу и больше никому»*.
Предсказание П. Л. Лаврова исполнилось в точности. Журнал «Вперёд!», действительно, «никогда не был» органом русских якобинцев. Правда, сам П. Л. Лавров сделался редактором органа «этой доли молодёжи». Но это уже дело другое, нас здесь не касающееся.
В настоящую минуту нас интересует следующее соображение. Автор «Исторических Писем» нигде не заявлял, что он изменил свои взгляды на захват власти; поэтому мы можем с уверенностью сказать, что один из редакторов «Вестника Народной Воли» относится к такому захвату крайне отрицательно. Нас радует подобная уверенность: приятно согласиться во мнениях с известным и уважаемым писателем, а мы можем сказать, что
* «Русской социально-революционной молодёжи», редактора журнала «Вперёд!», Лондон 1874, стр. 40–43.
совершенно разделяем его мысли о захвате власти, хотя и пришли к своему убеждению несколько иным путём. Мы всегда стремились обращать главное внимание не на субъективную, а на объективную сторону дела, не на мысли и чувства отдельных личностей — хотя бы эти личности носили даже диктаторское звание, — а на социальные условия, с которыми им приходится считаться, на внутренний смысл тех общественных задач, за решения которых они берутся. Мы не потому говорим против захвата власти, что «всякая диктатура портит самых лучших людей», — это вопрос, едва ли окончательно разрешённый «историей и психологией». Но мы думаем, что если «освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих», то никакая диктатура ничего не сделает там, где рабочий класс, «городской и сельский», не подготовлен к социалистической революции. А такая подготовка идёт обыкновенно параллельно с развитием производительных сил и соответствующей им организации производства. Вот почему мы и задавались вопросом — насколько современные экономические отношения России оправдывают программы людей, стремящихся к захвату власти и обещающих совершить с её помощью целый ряд социально-политических чудес? Есть ли у этих людей более физической возможности исполнить свои обещания, чем у синицы, собиравшейся зажечь море? И мы пришли к отрицательному ответу. В брошюре «Социализм и политическая борьба» мы подробно объяснили, почему мы считаем такой ответ единственно возможным в настоящее время. Не разбирая прямо наших доводов, г. Тихомиров также коснулся в разбираемой статье этого вопроса, причём кинул в «некоторую часть социалистов» некоторою частью употреблённых нами выражений. Но аргументация нашего автора по обыкновению очень неубедительна; да он не всегда и гонится за убедительностью. По временам он совершенно перестаёт доказывать и только утверждает, так сказать, декретирует те или другие положения, как будто бы он «захватил» уже «власть» над умами своих читателей. Так, например, прикрикнувши на людей, считающих физически невозможным захват власти силами современной революционной партии, и обвинивши их в «перетасовке понятий», он противопоставляет их доводам следующее… заявление: «Не подлежит сомнению, что вопрос о захвате власти всякою революционною силою определяется, прежде всего, тем, достаточно ли дезорганизовано, расшатано и непопулярно существующее правительство, и если все эти данные имеются в наличности — государственный переворот не представляет ничего невозможного и даже особенно трудного»*. Не останавливаясь долее на этом интересном
* «В. Н. В.» № 2, стр. 255.
вопросе, он прямо переходит к обсуждению шансов «удержания власти» нашими революционерами. Волей-неволей, всем «несогласномыслящим» приходится мириться с не совсем обычным лаконизмом автора. Помиримся с ним и мы, тем более что истина некоторых положений автора на этот раз действительно «не подлежит сомнению». Но даже и в этом случае весьма уместно будет спросить: кто же «перетасовывает понятия» — г. Тихомиров или его противник? Во-первых, «государственный переворот» далеко не то же самое, что «захват власти всякою революционною силою». Там, где «существующее правительство дезорганизовано, расшатано и непопулярно», государственный переворот не только «не представляет ничего невозможного», но просто почти неизбежен, а вследствие этого, разумеется, и не «особенно» труден. Но это ещё не значит, что «всякая революционная сила» может стать на место свергнутого правительства, захватить потерянную им власть. Государственный переворот может быть совершён совокупным действием многих «сил», враждебных между собою, но тем не менее революционных по отношению к существующему порядку. Тогда и «власть» достанется не одной из этих сил, а общей их равнодействующей, воплощённой в новом, временном или постоянном, правительстве. Для каждой же из них в отдельности «вопрос о захвате власти» не только не разрешится, но ещё более усложнится таким исходом: вместо слабого и непопулярного противника им придётся спорить за власть с соперниками свежими, бодрыми, ещё не утомлёнными борьбой и имеющими за себя голос некоторой части нации. Всё это ясно, как божий день. А если ясно, то можно ли приурочивать интересующий нас вопрос о захвате власти «партией Народной Воли» исключительно к непрочности существующего правительства, к вероятности государственного переворота? Позволительно ли так подменять понятия, совершенно различные по своему смыслу и содержанию?
Но, скажут нам, вы придаёте «государственному перевороту» совсем не тот смысл, в каком употребляет это выражение г. Тихомиров. Он понимает под ним не только падение существующего и организацию нового правительства; он предполагает, что вся эта революция совершится путём удачного заговора в среде известной, определённой, симпатичной ему революционной партии. Заговор есть предприятие тайное, начинаемое без ведома всех тех, кто мог бы соперничать с заговорщиками после переворота. Когда маленький Наполеон задумывал свой «государственный переворот», то ему и в голову не приходило открывать свои намерения орлеанистам или легитимистам, а ещё того менее решился бы он просить у них помощи и содействия. Добыча, приобретённая силами одних бонапартистов, целиком и досталась бонапартистам; соперникам оставалось
только злобствовать и сожалеть о том, что не они задумали и выполнили это удалое предприятие. То, что сделал пресловутый племянник, может быть сделано и искренними революционерами. Неужели одно только зло имеет привилегию успеха? Неужели орудие, доказавшее свою годность в руках политических авантюристов, откажется служить людям, искренно преданным благу своей родины?
Если г. Тихомиров действительно понимает «государственный переворот» в этом последнем смысле, то он прибегает к «перетасовке понятий», ещё более грубой, чем мы думали ранее. Что даёт ему право так неожиданно и беззастенчиво подменять общую, абстрактную возможность данною, конкретною действительностью? Разве возможное в общем смысле не оказывается сплошь и рядом невозможным в применении к тому или другому частному случаю? И потому разве позволительно, рекомендуя русской революционной партии путь заговора, ограничиваться общими фразами о том,что организовать удачный заговор не «особенно трудно» там, где правительство дезорганизовано и непопулярно? Разве русские революционеры представляют собою заговорщиков вообще, без костей и плоти, стоящих вне всех тех условий, которые превращают возможное для одних в фантастическое и невозможное для других? Разве шансы успеха заговора не определяются свойствами среды, к которой принадлежат его участники, и разве свойства среды не влияют на стремления и цели заговорщиков? Стоит только взглянуть на нашу революционную среду с этой точки зрения — и общие фразы о не «особенной трудности» успешного заговора совершенно потеряют всякий смысл.
К какому классу, к какому слою общества принадлежало и принадлежит до сих пор огромное большинство наших революционеров? К так называемому мыслящему пролетариату. О политических свойствах этого слоя мы уже подробно говорили в брошюре «Социализм и политическая борьба», и мы очень жалеем, что г. Тихомиров не счёл нужным опровергнуть наши соображения. «Наш мыслящий пролетариат, — писали мы, — сделал уже очень много для освобождения своей родины. Он расшатал абсолютизм, пробудил политический интерес в обществе, занёс семя социалистической пропаганды в среду нашего рабочего класса. Он составляет переход от высших классов общества к низшим, он обладает образованием первых и демократическими инстинктами последнего. Это положение облегчало ему его разностороннюю работу агитации и пропаганды. Но то же самое положение даёт ему очень мало надежды на успех заговора с целью захвата власти. Для такого заговора недостаточно талантов, энергии и образования; нужны связи, богатство и влиятельное положение заговорщиков. Именно
этого и недостаёт нашей революционной интеллигенции. Пополнить этот недостаток она может, лишь вступая в союз с другими недовольными элементами русского общества. Допустим, что её планы и встретят сочувствие со стороны этих элементов, допустим, что к заговору примкнут богатые землевладельцы, чиновники, штаб- и обер-офицеры. Успех заговора станет тогда вероятнее, хотя вероятность эта будет ещё очень невелика: припомним только исход большей части известных в истории заговоров. Но главная опасность будет грозить социалистическому заговору не со стороны существующего правительства, а со стороны его собственных участников. Вошедшие в него влиятельные и высокопоставленные лица могут быть искренними социалистами только в виде «счастливой случайности». Относительно же большей части из них не может быть никаких гарантий в том, что они не пожелают воспользоваться захваченною ими властью для целей, не имеющих ничего общего с интересами рабочего класса… Таким образом, результаты заговора социалистической интеллигенции, с целью захвата власти в ближайшем будущем, станут тем более сомнительными, чем более сочувствия встретит он во влиятельных сферах, т. е. чем вероятнее будет его внешний успех; и наоборот, результаты такого заговора — поскольку речь идёт о намерениях его участников — будут тем несомненнее, чем более его сфера ограничится нашею социалистической интеллигенцией, т. е. чем невероятнее будет его счастливый исход»1 Понятно ли сказанное? Правы ли мы были, говоря, что наш нигилист-отщепенец, очень полезный как революционный фермент в общественной среде, не захватит власти, потому что этому препятствует его социальное положение? Бонапарт был не нигилист, а и ему, для его государственного переворота, понадобилось сначала стать ни более ни менее, как во главе исполнительной власти республики. Далее. Вероятно ли, что если нигилист и перетянет на свою сторону достаточное число лиц, влиятельных и занимающих важные посты, что если за ним и пойдут всякого рода «белые генералы», то не он воспользуется их общественным положением, а они воспользуются его самоотверженностью и обратят весь заговор в орудие для своих личных целей? Нам скажут, быть может, что высокое общественное положение не всегда же бесповоротно развращает человека, что и под генеральским мундиром может биться преданное народу сердце. Мы вполне допускаем это, но не перестаём бояться данайцев2. Какие гарантии будут у революционеров относительно преданности и искренности высокопоставленных участников заговора? Личная известность этих господ центральному комитету? А чем уверит нас комитет в безошибочности своего выбора? Можно ли довольствоваться такими гарантиями в столь важном деле, как судьба рабочего
класса целой страны? Здесь-то и обнаруживается различие между точками зрения социал-демократов, с одной стороны, и бланкистов — с другой. Первые требуют объективных гарантий успеха своего деда, гарантий, которые заключаются для них в развитии сознания, самодеятельности и организации в среде рабочего класса; вторые довольствуются гарантиями чисто субъективного свойства, отдают дело рабочего класса в руки отдельных лиц и комитетов, приурочивают торжество дорогой им идеи к вере в личные свойства тех или других участников заговора. Будут заговорщики честны, смелы и опытны — восторжествует социализм; недостанет у них решимости или уменья — победа социализма отодвинется на время, быть может короткое, если явятся новые, более умелые заговорщики; а быть может, и бесконечно долгое, если таких заговорщиков не будет. Всё подводится здесь к случаю, уму, уменью и воле отдельных единиц*.
И пусть не говорят нам, что современные русские бланкисты не отрицают значения подготовительной деятельности в среде рабочего класса. Никакое сомнение невозможно на этот счёт после того, как «Календарь Нар. Воли» объявил, что городское рабочее население имеет «особенно важное значение для революции» (стр. 130). Но есть ли на свете хоть одна партия, которая не признавала бы, что рабочий класс может оказать ей важную помощь в достижении её целей? Современная политика железного канцлера ясно показывает, что такого сознания
* Впрочем, это не совсем так. Иногда объективные условия успеха представляются заговорщику в виде каких-нибудь физических или метеорологических воздействий. Так, например, в одной из книжек «Набата» помещена статья о заговоре генерала Малэ1. Из этой статьи видно, что в 1812 году революция не имела во Франции места лишь потому, что в ночь с 22 на 23 октября этого года совершенно некстати и неожиданно пошёл сильный дождь. Вам это кажется невероятным, читатель? Прочтите нижеследующую выписку и судите сами. «Когда всё было кончено, Малэ хотел было немедля отправиться в ближайшую казарму, но дождь лил, как из ведра, и заговорщики вздумали его переждать. Пришлось ждать до 3-х часов — это было роковою ошибкою. Ночью заговор имел все шансы удаться, так как светская власть и военная не имели бы времени столковаться между собою. Заговорщики пропустили удобную минуту», а вследствие этого, и только вследствие этого, не удался и самый заговор.
Как бы кто ни смотрел на такие объяснения исторических судеб народов, несомненно во всяком случае, что они не дают нам никакой возможности сколько-нибудь трезвого предвидения общественных явлений, т. е., другими словами, исключают всякую попытку серьёзного обсуждения программных вопросов.
Известное уже нам тихомировское «начало социалистической организации России» также, по-видимому, будет отменено в случае ненастной погоды. Вообще сильные дожди тем вреднее для торжества социализма, чем более дело этого последнего приурочивается к успехам того или другого комитета и отвлекается от соображений о степени социально-политического развития рабочего класса данной страны.
не лишено даже прусское юнкерство. Теперь все обращаются к рабочим, но не все говорят с ними одинаковым голосом, не все отводят им одинаковую роль в своих политических программах. Это различие заметно даже на социалистах. Для демократа Якоби основание одного рабочего союза имело более важное культурно-историческое значение, чем битва при Садовой1. Бланкист, конечно, вполне согласится с этим мнением. Но согласится единственно потому, что не битвы, а революционные заговоры являются в его глазах главными двигателями прогресса. Если же вы предложите ему выбрать между рабочим союзом и «кающимся дворянином»2 в лице какого-нибудь начальника дивизии, то он едва ли задумается предпочесть второго первому. Да оно и понятно. Как ни важны «для революции» рабочие, но высокопоставленные заговорщики ещё того важнее, без них нельзя ступить шагу, и часто весь исход заговора может зависеть от поведения того или другого «превосходительства»*. С точки зрения социал-демократа истинно революционное движение настоящего времени возможно только в среде рабочего класса; с точки зрения бланкиста революция только частью опирается на рабочих, имеющих для неё «важное», но не главное значение. Первый полагает, что революция имеет «особенно важное значение» для рабочих; по мнению второго, рабочие имеют, как мы знаем, особенно важное значение для революции. Социал-демократ хочет, чтобы рабочий сам сделал свою революцию; бланкист требует, чтобы рабочий поддержал революцию, начатую и руководимую за него и от его имени другими, положим хоть гг. офицерами, если вообразить нечто вроде заговора декабристов. Сообразно с этим изменяется и характер деятельности и распределение сил. Один обращается главным образом к рабочей среде, другие имеют с ней дело только между прочим и когда этому не мешают многочисленные, сложные, непредвидимые и всё более и более возрастающие нужды начатого вне её заговора. Это — различие огромной практической важности; именно им-то и объясняется враждебное отношение социал-демократов к заговорщицким фантазиям бланкистов.
3. Вероятные последствия «народной» революции
Но будем сговорчивы. Допустим невероятное: предположим, что «власть» действительно оказалась в руках наших современных революционеров. К чему приведёт их такая удача?
* Сообщённая в «Набате» история заговора генерала Малэ подробно выясняет «важность для революции» начальников «частей» или даже простых офицеров. «Для приведения в исполнение задуманного им плана Малэ нужно было заручиться помощью по крайней мере двух офицеров, способных, ловких, воодушевлённых, подобно ему, ненавистью к императору», и т. д.
Послушаем нашего автора. «Ближайшая и первая задача победоносного временного правительства состоит в том, чтобы явиться на помощь народной революции. Захваченная государственная власть должна быть употреблена для того, чтобы повсюду революционизировать народные массы и организовать их власть, а это такая задача, при выполнении которой революционеры стоят на твёрдой почве. Тут временное правительство даже ничего не творит, а только разрешает силы, существующие в народе и даже находящиеся в состоянии сильнейшего напряжения… Временное правительство не имеет тут нужды ни приневоливать народную массу, ни учить её. Оно только помогает ей с чисто внешней стороны»*.
Так говорит г. Тихомиров, рассуждая о роли «временного правительства, вынужденного захватить власть».
Он убеждён, что эта «чисто внешняя» помощь народу приведёт «к началу социалистической организации России». Если мы припомним его родословную, то увидим, что подобная уверенность нисколько не удивительна с его стороны и перешла к нему просто по закону наследственности. Бакунин «роди» Ткачёва, Ткачёв роди Тихомирова и братьев его. И если ближайшие литературные предки нашего автора держались того убеждения, что «народ всегда готов» к социальной революции, то потомку их вполне естественно верить в такую готовность народа, по крайней мере, в «переживаемый нами момент». Нужно удивляться не г. Тихомирову, который, стыдясь открыто признать своё происхождение, всё-таки свято хранит предания своих духовных отцов. Нужно удивляться тем читателям, которые, отказавшись от теорий Бакунина и Ткачёва, воображают, что г. Тихомиров предлагает им нечто более новое, более серьёзное и осуществимое. Для таких читателей критика есть пустое слово, а последовательность — самое бессодержательное понятие!
Людям, действительно и бесповоротно покончившим с бакунинско-ткачёвскими фантазиями, указанная уверенность г. Тихомирова покажется решительно ни на чём не основанной. Такие люди понимают, что социалистическая революция предполагает целый ряд мер для социалистической организации производства. И уже по одному этому «чисто внешняя» помощь революционного правительства никоим образом не может быть признана достаточной для удачного исхода такой революции. Кроме того, социалистическая организация производства предполагает два условия, без «наличности» которых за неё невозможно и браться. Первое из этих условий имеет объективный характер и заключается в экономических отношениях страны.
* «Вестн. Нар. Воли», № 2, стр. 255–256.
Другое условие — чисто субъективное и относится к самим производителям: недостаточно одной объективной, экономической возможности перехода к социализму; нужно, чтобы рабочий класс понял и сознал эту возможность. Эти два условия находятся в тесной взаимной связи. Экономические отношения влияют на экономические понятия людей. Экономические понятия людей влияют на их образ действия, на общественные, а следовательно, и экономические отношения. И так как мы «не верим» уже ни в «десницу божию», ни во врождённые идеи, то нам остаётся предположить, что «порядок идей определяется порядком вещей» и что взгляды людей на окружающую их экономическую действительность обусловливаются свойствами самой этой действительности. Этими же свойствами определяются и наклонности различных классов, консервативные в один, революционные в другой исторический период. Известный класс возмущается против окружающей его действительности, становится в противоречие с нею лишь в том случае, когда она «разделяется на ся», когда в ней самой обнаруживаются те или другие противоречия. Характер, ход и исход начавшейся против неё борьбы определяется характером этих противоречий. В капиталистических странах одним из главных экономических противоречий является противоречие между общественным характером производства, с одной стороны, и индивидуальным присвоением предпринимателями его средств, орудий, а следовательно, и продуктов — с другой. При полной невозможности отказа от общественной организации производства единственным средством разрешения этого противоречия является приведение юридических норм в соответствие с экономическими фактами, передача орудий и объектов труда в собственность общества, которое распределяло бы продукты сообразно с потребностями трудящихся. И это противоречие, равно как неотложная необходимость его разрешения, всё более и более входит в сознание страдающих от него людей. Рабочий класс всё более и более становится склонным и готовым к социалистической революции. Мы не раз уже повторяли ту доказанную Марксом истину, что указанное выше противоречие неизбежно возникает на известной ступени развития товарного производства. Но товарное производство, как и всё в мире, имеет не только конец, но и начало. Оно не только подготовляет новый общественный строй благодаря свойственным ему противоречиям, но и само было когда-то ново, само возникло из противоречий своего предшественника. Известно, что товарному производству предшествовало натуральное хозяйство и первобытный коллективизм. Главнейшей причиной возникновения противоречий в первобытных общинах была свойственная им ограниченность, не допускавшая приложения коммунистического принципа к
межобщинным отношениям. Эти отношения повели к развитию обмена, продукты общественного труда стали товарами и в этом новом своём качестве оказали разлагающее влияние на внутреннюю организацию самой общины. Та ступень разложения первобытного коллективизма, которая носит название сельской общины, характеризуется, как мы знаем, тем противоречием, что на общественной земле хлебопашество ведётся в ней отдельными домохозяевами. Это ведёт к развитию частной собственности, к новому усилению товарного производства, а вместе с тем и к зарождению свойственных этому последнему противоречий, т. е. к эксплуатации труда капиталом. Итак, товарное производство близится к концу благодаря противоречию между общественной организацией производства и индивидуалистическим способом присвоения. Наоборот, оно развивается благодаря противоречию между индивидуальным характером хозяйства и общественным характером присвоения одного из самых главных средств производства — земли. Теперь мы спросим г. Тихомирова — какую из ступеней развития товарного производства переживает Россия? Какое из указанных нами противоречий свойственно её экономическим отношениям? Если первое, — то не имеет смысла противопоставление России Западу, а следовательно, и своеобразный характер русских «социально-революционных» программ. Если второе, — то каким путём остановит революционное правительство дальнейшее развитие товарного производства? Какими средствами разрешит оно противоречия, свойственные нашей сельской общине?
Захват власти революционерами может иметь два исхода.
Или временное правительство действительно ограничится «чисто внешней» помощью народу, и, ничему его не уча, ни к чему не приневоливая, оно предоставит ему самому устроить свои экономические отношения.
Или, не полагаясь на народную мудрость, оно удержит в своих руках захваченную власть, и само примется за организацию социалистического производства.
В брошюре «Социализм и политическая борьба» мы говорили уже о каждом из этих исходов. Теперь нам остаётся только повторить и развить высказанные там мысли.
Г-н Тихомиров избавил нас от необходимости подробно говорить о втором из предположенных нами случаев. Он и слышать не хочет о «деспотизме коммунистического правительства». Он требует, чтобы временное правительство «помогало» народу «с чисто внешней стороны», чтобы оно «организовало народ временно и лишь настолько, насколько его (т. е. народное) самодержавие может быть осуществлено при тех условиях». Как ни темна эта последняя фраза, но если она имеет какой-нибудь смысл, то означает решительный отказ от всякой попытки
насаждать социализм посредством декретов «захватившего власть» тайного общества. Наконец, наш автор прямо заявляет, что временное правительство должно пользоваться властью «разумеется, не для создания социалистического строя». Это, конечно, опять очень большая нескладица, потому что смешно социалистическое — хотя бы и временное — правительство, не пользующееся своею властью для создания социалистического строя. Но, как бы там ни было, очевидно, что г. Тихомиров серьёзно убеждён в том, что временному правительству не нужно будет «ничего творить, а только разрешать силы, уже существующие в народе». Посмотрим же, к чему может привести такого рода «разрешающая» деятельность.
Наш автор не объяснил, как долго протянется тот период времени, в течение которого временное правительство будет «организовать власть народных масс». Он не сообщил также, что означает эта организация в переводе с мистического «наречия» его партии на литературный русский язык. Ни одним словом не обмолвился он о том, каким образом правительство захватившей власть «партии Нар. Воли» будет заменено правительством, «народом выбираемым, контролируемым и сменяемым». Нам остаётся поэтому самим выбирать наиболее вероятную из всех возможных догадок. Восточные страны отличались до сих пор лишь дворцовыми революциями или такими народными движениями, в которых было очень мало сознательных политических действий. Чтобы сколько-нибудь наглядно представить себе вероятный ход русской революции, мы, волей-неволей, должны предположить, что при всей своей самобытности она всё-таки совершится хоть отчасти на западный манер. А на Западе дело происходило обыкновенно таким образом. Выдвинутое переворотом временное правительство, продолжая поддерживать революцию против реакционных посягательств, созывало учредительное собрание, в руки которого и передавало судьбу страны. Выработавши новую конституцию, учредительное собрание создавало правительство постоянное, соответствующее наиболее энергичным требованиям всей страны или некоторых её классов. Само собою разумеется, что новое правительство оставалось постоянным лишь до новой революции или до новой переделки конституционного здания страны.
Вообразим теперь, что, захвативши власть, «партия Народной Воли» останется верна обещаниям г. Тихомирова и, ни к чему не приневоливая русский народ, созовёт его представителей в учредительное собрание. Допустим, что выборы произойдут при самых благоприятных для революционеров условиях, что к ним приступят лишь после «обеспечения экономической независимости народа», т. е. после экспроприации крупных землевладельцев и предпринимателей. Допустим даже, что
временное правительство установит сословный и классовый ценз и признает политическую правоспособность лишь за крестьянами, ремесленниками и пролетариями умственного и физического труда. Допустим, наконец, что временное правительство сумеет отстоять, а учредительное собрание — упрочить «политическую независимость» народа. Это последнее будет делом тем более трудным, чем скорее настанет предсказываемый г. Тихомировым революционный момент; от того же г. Тихомирова мы знаем, что даже при бессилии буржуазии народоправление возможно только в том случае, когда народ достаточно разочаруется в самодержавии царей. Отсюда следует, что если ко времени революционного взрыва упомянутое разочарование не будет достаточно сильно, то не будет и народоправления и совершившаяся революция может привести к политическому уродству, вроде древней китайской или перувианской империи, т. е. к обновлённому царскому деспотизму на коммунистической подкладке. Но мы не будем пессимистами, примем в соображение, что Россия «едва ли может ждать», и предположим, что ввиду такой крайности наше отечество поторопится покончить с самодержавием. Мы до такой степени уступчивы, что готовы признать наилучший исход наиболее вероятным, готовы допустить, что у нас установится самый чистый вид «народоправления», т.е. прямое народное законодательство. Мы спросим только, можно ли «ждать», что самодержавный народ немедленно положит «начало социалистической организации России»? Мы давно знаем, что
|
…Wo die Begriffe fehlen, Da stellt ein Wort zur rechten Zeit sich ein1, |
но мы просим читателя вдуматься в значение слов социалистическая организация производства и для большей наглядности представить себе вероятные решения на этот счёт русского самодержавного народа.
Собрание представителей вынуждено будет апеллировать к его приговору во всех важных законодательных вопросах.
Оно спросит его, одобряет ли и утверждает ли он совершённую временным правительством экспроприацию крупных собственников? И он ответит, конечно, утвердительно. Земля, рудники, заводы и фабрики будут признаны собственностью государства.
Но перемена собственника не означает ещё перемены в организации производства. Вопрос об экспроприации приведёт к вопросу об эксплуатации конфискованных имуществ.
Самодержавному народу нужно будет организовать на новый лад всё своё хозяйство, производство и распределение всех своих продуктов.
Какой вид организации признает он необходимым? Выскажется ли за коммунизм большинство нашего крестьянства?
Этого не «ждёт» и сам г. Тихомиров. Находясь на своей настоящей или на недалёкой от неё ступени развития, народ не захотел бы, да и не сумел бы устроить коммунистическое хозяйство.
Даже по отношению к хлебопашеству народ, наверное, удержал бы ныне существующую организацию производства. На общественной земле хозяйство по-прежнему велось бы отдельными дворами. А мы знаем уже, к чему ведёт это противоречие. Оно создаёт неравенство, способствует развитию товарного производства, а следовательно, и новых противоречий, с ним неразрывно связанных. История разложения общины и возникновения различных общественных классов повторилась бы в новом виде и в более широком масштабе. Наши народники и народовольцы относят обыкновенно разложение общины на счёт враждебного ей сословного и «классового» государства. Но после всего сказанного на этот счёт в предыдущей главе нам не нужно останавливаться на опровержении или — лучше сказать — на выяснении истинного смысла этого довода. Современная наука не оставляет ни малейшего сомнения относительно того, что неравенство возникает в первобытных общинах прежде, чем сами эти общины организуются в государство. Далёкое от того, чтобы быть первоначальной причиной возникновения неравенства, государство само является в истории его продуктом. Впоследствии и государство начинает, конечно, оказывать своё действие на экономические отношения, разрушать первобытный коммунизм. Но тот, кто желает в корне уничтожить неравенство (а не желая этого, нельзя быть и социалистом), — тот должен обращать главное внимание не на производную, а на коренную его причину. Очень непоследовательно было бы со стороны такого человека стремиться уничтожить ту разновидность государства, которая усиливает неравенство, и оставлять неприкосновенными те экономические отношения, которые создают как самое неравенство, так и «классовое» государство. Но именно такою-то непоследовательностью и страдало бы временное социалистическое правительство, не задающееся целью ни «учить» народ, «ни приневоливать его» к социалистической организации. Предоставляя дело этой организации совершенно неподготовленным к ней производителям и ограничиваясь помощью народу «с чисто внешней стороны», оно в самом лучшем случае срубило бы только ствол, оставляя нетронутым поддерживающий его корень. Бывшие члены такого правительства обнаружили бы большую наивность, если бы стали удивляться тому, что на месте старого, уже подгнившего ствола вырос новый, более сильный и крепкий.
Повторяем, если бы у нас действительно установилось народоправление, то самодержавный народ на вопрос, нужна ли ему земля и следовало ли отобрать её у помещиков, ответил бы: да, нужна, и отобрать её следовало. На вопрос же, нужно ли ему «начало социалистической организации», сначала ответил бы, что он не понимает, о чём его спрашивают, а затем, с большим трудом понявши, в чём дело, ответил бы — нет, мне этого не нужно. А так как экспроприация крупных землевладельцев вовсе не равносильна «началу социалистической организации», то в результате захвата власти революционерами не было бы никакого социализма*. Вышло бы то, что невольно напророчил сам г. Тихомиров, говоря, что временное правительство воспользовалось бы своею властью «вовсе не для создания социалистического строя». Мы имели бы перед собой ту же самую сельскую общину, которую имеем и теперь. Вся разница свелась бы к тому, что эта община, имея приблизительно втрое больше земли, чем имеет она в настоящее время, стала бы, может быть, разлагаться медленнее, а следовательно, и медленнее очищать место для высших форм общежития.
А дальнейшее самостоятельное развитие общины? Да её развитие и заключается в её разложении! Кто оспаривает это, тот должен доказать противное, должен указать нам если не исторические примеры перехода сельской общины в коммунистическую, то, по крайней мере, тенденцию к такому переходу, тенденцию, находящуюся не в головах наших народников, а в самой организации общины и во всей динамике её земледельческого хозяйства. Мы знаем, где, как и почему первобытные коммунистические общины превращались в общины отдельных домохозяев. Но мы не знаем, почему и как наша русская община перейдёт в коммунистическую. Любя побеседовать подчас с народниками, мы не могли, конечно, остаться в неизвестности относительно того факта, что две-три общины завели у нас коллективную обработку полей. Отличившийся такою добродетелью хутор Грековка был одно время на устах решительно у всех «друзей народа» и своим примером разрешал, казалось, весь социальный вопрос в России. Но если бы крестьяне этого знаменитого хутора подверглись когда-нибудь преследованию за коммунистические наклонности, то защитнику их нетрудно была бы доказать, что обвинитель решительно ничего не смыслит в коммунистических учениях. От общественной обработки полей немногим ближе до коммунизма, чем от общественной работы на барщине или от «общественных запашек», вводившихся
* [Примечание к изданию 1905 г.] Этого до сих пор не хотят понять наши нынешние «социалисты-революционеры», старательно воскрешающие наши старые «революционные» предрассудки.
при Николае Павловиче с помощью штыков и розог. Как ни глуп был «незабвенный» император, но и ему не приходило в голову думать, что общественные запашки могут вызвать самостоятельное движение общины к коммунизму. Центр тяжести вопроса заключается не в том, как работают домохозяева — вместе или поодиночке, а в том, существуют ли отдельные хозяйства и стремятся ли они слиться в одно коммунистическое целое. Хутор Грековка не обнаружил такого стремления. Составляющие его домохозяева продолжали быть собственниками продуктов, обращаемых ими в товары. А раз они не уничтожали товарного свойства своих продуктов, то можно математически доказать, что сильнейшая тенденция этой общины клонилась в сторону капитализма, а отнюдь не коммунизма.
Коллективная обработка полей — вещь очень хорошая и полезная; но странно было бы думать, что она может послужить главным соединительным путём между современной общиной и коммунистическими идеалами. Она может играть роль разве лишь мелкой «питательной ветви», впадающей в большую дорогу, которая идёт совсем по другому направлению. Она сослужила бы очень большую службу на Западе, где значение её свелось бы к тому, что, приучая крестьян к коллективному труду, она уменьшила бы их сопротивление коммунистической революции, инициатива которой принадлежала бы городскому и сельскому пролетариату. Но на этом и остановились бы представляемые ею выгоды. Во всяком историческом, как и в механическом, движении часть движущей силы идёт на преодоление сопротивления. Уменьшить сопротивление — значит освободить соответствующую долю связанной им силы, ускорить движение. Вымостите грязную улицу, смажьте машину — и вы уменьшите труд лошади, везущей повозку, вы сократите необходимый расход на топливо. Но ни один механик не вообразит, что машина придёт в движение лишь потому, что уменьшилось трение её частей, ни одному извозчику не придёт в голову выпрягать лошадь, добравшись до хорошей мостовой. Человек, вообразивший или сделавший что-нибудь подобное, был бы всеми признан за сумасшедшего. И в таком приговоре не было бы ни малейшей несправедливости. Чтобы вызвать движение, нужна активная, а не пассивная сила, положительное, а не отрицательное условие. То же и с общиной. Коллективная обработка полей хороша в том случае, когда существует активная сила, вызывающая и ускоряющая её переход в высшую форму общежития. На Западе роль такой силы сыграл бы пролетариат, начавший коммунистическую революцию совсем в другой области — в области крупного производства и земледелия, на заводах, на фабриках, на больших фермах. Сила пролетариата создавалась и направлялась бы вполне определёнными
экономическими отношениями, существующими вне и помимо общины. Ну, а у нас-то, в мужицком государстве, созданном народовольческой революцией, — у нас-то откуда взялась бы такая активная сила? Из среды самих крестьян? Г-ну Тихомирову кажется, как мы знаем, что история имеет какое-то самостоятельное «движение к социализму». Ему позволительно думать, что такое самостоятельное «движение» обнаружится и в среде крестьянства. Но мы оставим г. Тихомирова и поговорим с менее легковерными читателями. Эти последние согласятся, по крайней мере, с тем, что экономические тенденции каждого класса определяются характером тех экономических условий, в которых он живёт. Наш крестьянин живёт в условиях товарного производства, а в товарном производстве продукт господствует над производителем и предписывает ему свои законы. А законы товарного производства таковы, что прежде всего способствуют развитию капитализма и капиталистических, а вовсе не коммунистических тенденций. Откуда же возьмётся стремление к коммунизму у нашего крестьянина?
Ясно ли это? Нет? Перейдём от рассуждения к сравнению. У донских казаков теперь столько земли, сколько было бы её у наших крестьян после народной (народовольческой тож) революции. Её приходится почти по 30 дес. на душу. Земля эта принадлежит не отдельным лицам, даже не отдельным общинам, а всему «славному войску». Спрашивается: обнаруживают ли донские казаки склонность заводить коммунистическое хозяйство? Насколько нам известно, не коммунистические, а буржуазные стремления всё более и более усиливаются в их среде. Может быть, это будет отнесено насчёт «разлагающего влияния государства»? Ну, так ведь было время, когда влияние это почти равнялось нулю; почему же тогда не переходили они к коммунизму? Им мешал военный быт? Вообразите же себе, что казаки, совсем избавленные от военной службы, целиком предались мирным занятиям. Что было бы в таком случае? Мы скажем вам — что: тогда-то и началось бы усиленное разложение существующих в среде казаков остатков первобытного коммунизма, тогда-то и приблизилось бы царство казацкой буржуазии…
Многоземелье не спасло казаков от возникновения неравенства, а с ним и эксплуатации бедного богатым. Совсем напротив: многоземелье само способствовало возникновению неравенства*. Покойный профессор Беляев, несмотря на свою сильно славянофильскую окраску, прекрасно понимал роль многоземелья в истории возникновения классов. «Конечно, в древней
* [Примечание к изданию 1905 г.] Сказанное здесь подтверждено было несколько лет спустя замечательным исследованием г. Бородина об уральском казачьем войске.
России земли было очень много, несравненно больше тогдашних потребностей, и каждый желающий мог свободно занимать огромные пространства диких полей и лесов, никому не принадлежащих, что, конечно, и делали те, у кого были средства»*. Но средства были не у всех одинаковы, а потому не все занимали одинаковое количество земли; некоторые даже совсем не занимали её, потому что совсем не имели средств для её расчистки и обработки. Отсюда — неравенство в доходах, зависимость бедных от богатых. Несомненно также, что в некоторых случаях «свободное занятие и разработка земли не замедлили повести к понятию о поземельной собственности». Эта сторона дела хорошо выяснена у М. Ковалевского в его книге об общинном землевладении1. До последнего времени существовало в земле войска Донского — а в Кубанской области, быть может, и теперь существует — право свободного занятия невозделанных земель; и именно оно-то и позволяло богатым обогащаться ещё более, оно-то и кинуло на эту девственную почву первые зародыши борьбы классов.
Но преобразованное революцией государство помешало бы у нас такому обороту дела, скажет иной читатель.
Трудно наперёд сказать, что сделало бы народное государство в том или другом частном случае, но, имея понятие об экономических условиях жизни большинства граждан, нетрудно предвидеть общее направление его хозяйственной политики. Согласно «ожиданиям» самого г. Тихомирова, созданное революцией государство было бы государством крестьянским по преимуществу. Крестьянин, не желающий и не умеющий положить «начало социалистической организации» у себя в общине, не сумел бы и не пожелал бы заводить такую организацию в гораздо более широких государственных пределах. Экономическая политика народного государства была бы столь же мало коммунистической, как и политика отдельных, составляющих его крестьянских общин. Само собою разумеется, что оно постаралось бы устранить злоупотребления, могущие возникнуть при раздаче общественной земли в обработку отдельным лицам или группам лиц. Но оно никогда не решилось бы отбирать у более зажиточных домохозяев принадлежащих им запасов и орудий. Точно так же оно считало бы справедливым и естественным ограничение права земледельца на землю лишь мерою его труда и средств, составляющих, конечно, его частную собственность. Если у крестьянина действительно есть какие-нибудь идеалы общественного устройства, то, несомненно, в них играет важную роль такое земельное раздолье, благодаря которому каждый может занимать свободную землю всюду, куда его «топор,
* «Крестьяне на Руси», 2 изд., Москва 1879, стр. 19.
коса и соха ходит». «Народная революция» дала бы возможность хоть отчасти осуществить этот идеал; осуществление же его повело бы, как мы знаем, к неравенству между земледельцами. Раз получивши такой толчок, неравенство сумело бы, разумеется, дойти до своего логического конца и свести «на нет» все результаты «народной революции».
Далее. Крестьянское государство, конечно, оставило бы неприкосновенным не только торговый, но в значительной степени и промышленный капитал. Это допускает, по-видимому, сам г. Тихомиров, полагающий, что народная революция только обессилила бы «и без того слабые дворянство и буржуазию». «Обессилить» не значит уничтожить. Нужно ли говорить, к каким последствиям привело бы существование торгово-промышленного капитала? Г. Тихомиров полагает, что обнаружению этих последствий помешало бы опять-таки то же народное правительство. Но мы заметим ему, что не всё то, что кажется вредным социалисту, является таким в глазах крестьянина, а следовательно, и крестьянского правительства. Между тем как мы с г. Тихомировым вообще против «частного предпринимательского капитала», крестьянин возмущается лишь некоторыми приложениями капиталистического принципа и ничего не имеет против него по существу. Он вполне признаёт возможность частной предпринимательской наживы. А если это так, то против неё не будет ничего иметь и «народное» правительство. В лучшем случае его радикализма хватит на борьбу с крупным капиталом фабриканта, но оно даже не задумается о том, чтобы положить предел «хозяйской» эксплуатации вообще. Следовательно, вот уже второй фактор разложения созданного революцией «относительного равенства». Г. Тихомиров думает, что фактор этот будет обессилен «изъятием земли из области эксплуатации». Но мы знаем уже, что земля не совсем будет «изъята» из неё: народное правительство допустит и неравенство в её распределении и возможность принанять «работничка» из числа разорившихся домохозяев. Крестьянские «идеалы» легко мирятся с батрачеством. Кроме того, всякому, понимающему дело, известно, что только так называемый мелкобуржуазный социализм надеется помочь народу «обессиливанием» буржуазии или «изъятием из области эксплуатации» того или другого из средств производства в частности. Да и он-то питает эту надежду лишь потому, что интересующий его «народ» есть мелкая буржуазия, которая только выиграла бы от «обессиления» крупной. Мелкобуржуазный социализм тем и отличается, что его реформаторские планы оставляют нетронутым товарное производство. Но отсюда-то и проистекает его полное теоретическое и практическое бессилие. Истинно революционное рабочее движение настоящего времени не имеет ничего общего с трусливыми
фантазиями мелкого мещанства. К сожалению, «русский социализм, как он выразился»… в статье г. Тихомирова, стоит в этом случае гораздо ближе к мелкобуржуазному, чем к рабочему социализму. Подобно первому, он также не доводит своих революционных проектов до уничтожения товарного производства. Он предоставляет позаботиться об этом будущей, послереволюционной «истории государства российского». Совершенно игнорируя значение экономической эволюции при анализе своих революционных посылок, он возлагает на неё преувеличенные надежды, как только заходит речь о результатах рекомендуемого им переворота. Он взывает к революции там, где она немыслима без предшествующей эволюции, он апеллирует к эволюции там, где она невозможна без коренной экономической революции. Он хочет быть революционным по преимуществу и оказывается половинчатым и нелогичным по существу*. Скоро увидим мы, откуда заимствовал он эту характерную черту, обращающую в ничто все его революционные фразы.
Стремясь убедить своих читателей в том, что народное правительство сумеет парализовать вредные последствия половинчатости предстоящей экономической революции, г. Тихомиров так изображает вероятный ход будущего социального развития России.
«Правительство, ответственное за ход дел в стране, заинтересованное в её благосостоянии, от которого зависит и его собственная популярность, без сомнения, принуждено будет употреблять меры к повышению производительности труда, а между прочим, и к организации крупного производства… Выгода и необходимость крупного производства слишком очевидны, а во многих случаях оно даже неизбежно. Это легко понять массе народа. Сверх того (и это в особенности интересно, заметим мы от себя), частная предприимчивость, заторможенная на поприще капиталистического производства, обратится со всех сторон (какая идиллия, подумаешь!) на разъяснение народу выгод и удобства общественного производства… Мы не говорим уже о влиянии на народ социалистической интеллигенции… Почему же таким путём не может мало-помалу создаваться переход общины в ассоциацию, организация обмена между общинами и союзами общин, самый союз нескольких общин в целях того или другого производства, пока социалистический строй, развиваясь мало-помалу и всё более вытесняя частное хозяйство, не охватит, наконец, всех отправлений страны». Затем «наступление социалистического переворота если не во всей Европе, то, по крайней мере, в некоторых её странах… поставит
* [Примечание к изданию 1905 г.] Это опять может быть целиком применено к нынешним «социалистам-революционерам».
Россию в почти безусловную необходимость организовать свой международный обмен на тех же (т. е. на социалистических) началах, а стало быть, почти навяжет нам социалистическую организацию и в сфере внутреннего обмена» (стр. 258–259). Так «представляется» этот вопрос г. Тихомирову. Прежде чем рассматривать его по существу, мы сделаем два мимоходных замечания.
Наш автор возлагает большие надежды на влияние русской социалистической интеллигенции и западноевропейской рабочей революции. Мы также признаём значение этого влияния, но думаем, что оно не может быть безусловным. Во-первых, откуда взял г. Тихомиров, что после крестьянской революции у нас будет «беспрепятственно нарождаться» не только социалистическая, но и вообще какая-либо «интеллигенция» в нынешнем смысле этого слова? В настоящее время наша социалистическая, как и всякая другая интеллигенция происходит главным образом из чиновничьей, помещичьей, купеческой и поповской среды, т. е. из среды высших классов, видящих в образовании средство к карьере. Создавая карьеристов, наши университеты создают, между прочим, и революционеров. Но и карьеристы и революционеры составляют собою продукт существования бюрократического государства и высших классов. Это до такой степени несомненно, что сознание своего «буржуазного» происхождения и заставляло наших революционеров, с одной стороны, толковать о своём «долге народу», а с другой — систематически противопоставлять себя этому последнему. «Социалистическая интеллигенция» сознаёт, что она есть не более, как одна из веток, выросших на общем стволе чиновничьего и «классового» государства. Г. Тихомиров хочет подрубить этот ствол и в то же время надеется, что дорогая ему ветка не только не засохнет, но будет нарождаться «беспрепятственно». Это напоминает известный анекдот о малороссе, который, подрубивши поддерживавший его сук, очень удивился своему падению. Или, быть может, г. Тихомиров думает, что после «народной революции» социалистическая интеллигенция будет «беспрепятственно нарождаться» из среды самого крестьянства? Если это так, то мы боимся, что он ошибается.
К чему сводится значение «ожидаемой» им революции? К аграрному перевороту, к экспроприации крупных землевладельцев, к возможности дать крестьянам наделы втрое большие против нынешних, к уничтожению податного гнёта. Полагает ли г. Тихомиров, что такое увеличение наделов убедит крестьян в необходимости высшего образования, что оно заставит: их самих — посылать своих детей в университеты, а их правительство — поддерживать и учреждать высшие учебные заведения?
Большое количество земли настолько упростит положение крестьянства, настолько увеличит значение лишних рабочих рук в его семье, что оно не увидит ни надобности, ни возможности тратить большое количество денег и времени на высшее образование.
Университеты нужны чиновничьему государству, буржуазии, дворянству, наконец нужны будут пролетариату, который без высшего научного образования не управится с поступившими в его распоряжение производительными силами; в царстве же крестьянских общин университеты будут роскошью, мало привлекательною дли практичных домохозяев. Но допустим, что крестьянам «легко понять» значение высшего образования. Припомним, кроме того, что после «народной революции» останется и буржуазия и дворянство; положим, что и та и другое будут «обессилены» ровно настолько, насколько это нужно для того, чтобы, не вредя народу экономически, они имели возможность посылать своих детей в высшие школы. Почему думает г. Тихомиров, что эти школы будут рассадниками социалистической интеллигенции? В Швейцарии мы как раз видим, с одной стороны, зажиточное крестьянство, с другой — довольно «бессильную», т. е. мелкую, буржуазию. Много ли социалистов выходит из швейцарских школ, где действительно обучается немало крестьянских детей?
Но ведь «легко понять» швейцарским крестьянам выгоды социалистической организации производства?
Да вот подите — легко, а не понимают! И слышать не хотят о социализме, не помогают и остатки общинного землевладения и знаменитые артельные сыроварни!
Выгоды социалистического общежития так очевидны, что, казалось бы, их «легко понять» всякому. Но только социалисты утопического периода могли не знать, что действительное понимание социализма идёт лишь рядом с настоятельною экономическою необходимостью. В крестьянском же государстве такая необходимость может представиться лишь в виде редкой случайности.
Ну, а ныне существующая интеллигенция? — спросит читатель, — разве не может она, переживя народную революцию, посвятить свои силы «на служение народу, на организацию его труда и его общественных отношений»?
Много ли таких «интеллигентов»? Много ли, извините, понимают они сами? Что сделают они против неумолимой логики товарного производства?
Их усилиям поможет западноевропейская революция? О ней-то мы и хотим теперь побеседовать.
Западноевропейская революция будет могущественна, но не всесильна, Чтобы оказать решительное влияние на другие
страны, социалистические государства Запада должны будут иметь какие-нибудь проводники для такого влияния. «Международный обмен» — могучий, но опять-таки не всесильный проводник. Европейские страны ведут деятельные торговые сношения с Китаем; но едва ли можно быть уверенным, что рабочая революция на Западе в очень скором времени «навяжет» Китаю «социалистическую организацию в сфере внутреннего обмена». Почему? Потому, что «социальная конструкция» Китая очень уже затрудняет решительное влияние на него европейских идей и учреждений. То же можно сказать о Турции, Персии и т. д. А что такое представляет «социальная конструкция» блистательной Порты? Прежде всего — крестьянское государство, в пределах которого сохранилась не только сельская община, но и задруга, по схеме наших народников, гораздо более близкая к социализму. И, несмотря на это, несмотря ни на какие «народные» революции в пределах Турецкой империи, невозможно думать, что европейскому пролетариату без труда удастся «навязать» социализм турецким гражданам, хотя бы и славянского происхождения. Здесь опять-таки нужно различать между активной силой обстоятельств, толкающих народы к социализму, и отрицательными условиями, только облегчающими переход к нему. Объективная логика внутренних отношений крестьянских государств вовсе не «навязывает» им «социалистической организации в сфере внутреннего обмена»; навязывание же её «с чисто внешней стороны» не может увенчаться успехом. Европейская рабочая революция несомненно и очень сильно повлияет на все те страны, в которых хоть некоторые слои граждан будут походить на европейский рабочий класс по своему экономическому положению, по своему политическому воспитанию и по привычкам мысли. Наоборот, её влияние будет сравнительно слабо там, где таких слоёв не окажется. Февральская революция отразилась почти во всех странах, схожих с Францией по своей «социальной конструкции». Но поднятая ею волна разбилась на пороге крестьянской Европы. Смотрите, как бы не повторилось того же и с будущей революцией пролетариата!
«Смысл басни сей таков», что Запад — Западом, а Россия — Россией, или, другими словами, на чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай да свой затевай. Как бы ни было могущественно возможное влияние европейской революции, но мы должны позаботиться о создании тех условий, которые сделали бы это влияние действительным. Половинчатая же крестьянско-мещанская революция г. Тихомирова не только не создаст таких условий, но уничтожит даже и те из них, которые существуют уже в настоящее время.
В этом случае, как и во всех прочих, «ожидания» г. Тихомирова полны противоречий. Западное влияние на Россию кажется
ему возможным благодаря «международному обмену». Отсюда следует, что чем сильнее будет этот обмен, тем скорее Запад «навяжет» нам «социалистическую организацию в сфере внутреннего обмена». Но развитие наших международных торговых сношений предполагает развитие у нас торговли, товарного производства. А чем более будет развиваться товарное производство, тем более будет разрушаться то «относительное экономическое равенство», которое явится результатом народной революции, тем более затруднится «социалистическая организация в сфере внутреннего обмена», затруднится, по крайней мере, до поры до времени, т. е. до тех пор, пока развитие товарного производства не дойдёт до своего логического конца. Но в таком случае потеряет всякий смысл совершившаяся «народная революция».
Итак, если после «переворота» мы вернёмся к натуральному хозяйству, то у нас будет «относительное равенство», но зато и Запад не в состоянии будет влиять на нас вследствие слабости международного обмена. Если же у нас будет развиваться товарное производство, то Западу будет трудно влиять на нас, потому что очень сильно расшатается наше «относительное равенство» и Россия превратится в страну мелкой буржуазии. В этом заколдованном кругу суждено вращаться ожиданиям г. Тихомирова от Запада. Вот что значит быть метафизиком, вот что значит рассматривать предметы «один после другого и один независимо от другого»!
|
Mein theuerer Freund, ich rath'euch drum Zuerst Collegium logicum1. |
И эти-то противоречивые надежды на Запад питает тот самый человек, который всю новейшую историю Европы подозревает в «рискованности» и «невероятности»! Поистине, collegium logicum был бы очень полезен для г. Тихомирова!
Покончив с этими замечаниями, перейдём к главному содержанию вышеприведённой выписки.
4. Колебания Л. Тихомирова между бланкизмом и бакунизмом
В своих проектах социалистической организации России г. Тихомиров является бакунистом чистейшей воды. Правда, он не уничтожает государства, но его государство помогает процессу названной организации «с чисто внешней стороны», оно не создаёт элементов такого процесса, оно «только поддерживает их»«только поддерживает их». Ближайший литературный предок г. Тихомирова, П. Н. Ткачёв, полагал, что, захвативши власть, меньшинство должно
«навязать» социализм большинству. Правительство г. Тихомирова «без всякой насильственности» облегчает народу организацию общественного производства, причём «приходит на помощь только такому движению, которое не может не возникать в стране самостоятельно». В своих рассуждениях о настоящем г. Тихомиров был верным учеником Ткачёва. Его «ожидания» от будущего представляют собою случай идейного атавизма, возврата к теориям более отдалённого духовного предка.
Анархист Артур Арну писал, как мы знаем: уничтожьте государство, и экономические силы придут в равновесие вследствие простого закона статики1. Г. Тихомиров говорит: уничтожьте современное государство, экспроприируйте крупных собственников, и экономические силы России начнут «самостоятельно» приходить в равновесие. Первый апеллирует к «закону статики», второй — к «народным понятиям и привычкам», т. е. к тому же «народному идеалу», о котором мы знаем из сочинений М. А. Бакунина. Артур Арну метит в «государство» и не замечает, что его «критика» касается лишь государства современного, буржуазно-централистического. Г-н Тихомиров хочет создать государство «народное» — и придумывает новый вид мелкобуржуазного государства, такого государства, которое, не отказываясь окончательно от принципа laissez faire, laissez passer*, т. е., ничего «не создавая», умеет, однако, «поддерживать» самостоятельное «движение истории» нашего отечества к социалистическому строю.
Бакунизм — не система, это ряд противоречий, которые распределяются между гг. бакунистами и анархистами сообразно общей совокупности «понятий и привычек» каждого из них.
Наш автор выбрал ту своеобразную разновидность бакунизма, которая выродилась в «программу» П. Н. Ткачёва. Но он не остался до конца верным этой программе. Ему слишком памятны были наставления «первоучителя», он не забыл, что хотя «народ наш явным образом нуждается в помощи», но в то же время «нужно быть олухом царя небесного», чтобы «пытаться учить народ чему бы то ни было или стараться дать его жизни новое направление». И вот он решился придумать такое революционное правительство, которое помогло бы народу «с чисто внешней стороны», которое, не стремясь «ни приневоливать народную массу, ни учить её», направило бы тем не менее её дело к благополучному окончанию.
Мы спрашивали г. Тихомирова — чем отличается социально-политическая философия его статьи от философии «Открытого письма к Фр. Энгельсу»? Теперь нам самим нетрудно будет ответить на этот вопрос. Она отличается бледностью и робостью
* [предоставьте событиям идти своим чередом]
мысли, стремлением согласить несогласимое. Что же сказать о бледной копии, если самый оригинал мог, по словам Энгельса, увлекать только «зелёных гимназистов»?
М. А. Бакунин проповедовал непримиримую ненависть ко всякому государству и советовал нашим революционерам не захватывать власти, ибо всякая власть — от дьявола. П. Н. Ткачёв находил, что им нужно захватить власть и надолго удержать её в своих руках. Г-н Тихомиров выбрал золотую середину. Он думает, что захват власти «легко может оказаться полезным и необходимым», но он полагает в то же время, что революционерам следует не удерживать власть на неопределённое время, а только подержать её, пока не начнётся народная революция.
Из этого неудобного положения между двумя стульями может быть только два выхода. Наш автор может сесть или на бакунинский, или на ткачёвский стул; он может сделаться анархистом, может стать решительным последователем (а не тайным только учеником) П. Н. Ткачёва. Но едва ли удастся ему вдохнуть в «народовольскую программу» действительно новое содержание, едва ли удастся ему доказать, что та или другая новая идея нашла «признание только с появлением народовольства». Никогда ещё бессодержательный эклектизм не рождал новых могучих теорий, никогда ещё робкое нерешительное колебание между двумя старыми «программами» не открывало новой эпохи в истории революционных идей той или другой страны!
Итак, г. Тихомиров будет последователем Ткачёва в «первый день революции» и превратится в бакуниста немедленно по истечении её медового месяца.
Но что же такое бакунизм в его применении к «lendemain de la révolution»?* Повторяем, бакунизм — не система. Это смешение социалистических теорий «латинских стран» с русскими крестьянскими «идеалами», народного банка Прудона — с сельской общиной, Фурье — со Стенькой Разиным.
Такая именно смесь характеризует собою тот «род процесса обобществления труда», который рекомендует нашему отечеству г. Тихомиров и которого не только «нигде и никогда не бывало», но «нигде и никогда» не может быть.
Об этом «процессе» можно без преувеличения сказать словами Фамусова:
| Тут всё есть, если нет обмана! |
Тут есть и община, есть и «переход общины в ассоциацию», есть и «организация обмена между общинами и союзами общин», есть даже, кроме всего этого, «самый союз нескольких общин в целях того или другого производства»; словом, сюда целиком
* [«другому дню революции».]
вошла пресловутая бакунинско-анархическая «организация производителей снизу вверх». Если читатель имеет понятие об этой «организации», то он не нуждается в дальнейших доказательствах тихомировского бакунизма. Если же ему не случилось ознакомиться с анархическими теориями (что, конечно, и не составляет особенной потери), то мы рекомендуем ему прочитать небольшую брошюру известного когда-то Гильома — «Ideés sur l'organisation sociale»*. Ознакомившись с предлагаемым в этой брошюрке «процессом обобществления труда», он увидит, что революционные теории русских самобытников находятся в очень близком родстве с теориями европейских анархистов.
Русскому интеллигентному человеку трудно уйти от влияния «Запада». Объявляя «неприменимыми» к своей стране наиболее передовые теории Европы, русский общественный деятель не спасает этим своей самобытности, а только переносит свои симпатии с серьёзного образца на карикатуру. Г-н В. В. оказывается родным братом императорско-королевских «штатс-социалистов», г. Тихомиров — поставленным на голову анархистом.
Но такое неудобное положение нашего автора мало благоприятствует последовательности его мысли. Вот почему он и не доходит до тех выводов, до которых доходил когда-то М. А. Бакунин. Даже самые смелые порывы «революционной фантазии» г. Тихомирова не простираются до уничтожения выгод предпринимателя. При организации «общественного» производства «предприниматель, как инициатор и способный распорядитель (от такой мотивировки не отказался бы и сам Бастиа), приобретает всё-таки некоторые выгоды, меньшие, конечно, чем в настоящее время, но единственно ему доступные в то время»**. Эта часть проекта «социалистической организации России» как-то невольно напоминает, с одной стороны, ревнивое отношение мелкобуржуазного социалиста к большим «выгодам» крупного предпринимателя, а с другой — рекомендованное Фурье распределение дохода между трудом, капиталом и талантом. Недаром мы говорили, что некоторые разновидности «русского социализма» представляют собою не более, как смесь Фурье со Стенькой Разиным.
Однако во всём этом нет, по крайней мере, обмана, подумает читатель.
Обмана действительно нет, но есть самообман. Нет даже самомалейших дурных намерений, но есть огромная доля наивности. И заключается она не в чём ином, как в толках о «социалистической организации обмена». Для всякого понимающего дело эта последняя есть абсурд, «сапоги в смятку». Только
* [«Размышления о социальной организации».]
** «В. Н. В.» № 2, ст. «Чего нам ждать» и т. д., стр. 258.
мелкобуржуазные последователи мелкобуржуазного Прудона могли принимать эту нелепость за нечто возможное и желательное. Но зато о Прудоне и говорили, что он столько же понимает в диалектике, сколько дровосек в ботанике. Созданный пролетариатом общественный строй не может иметь ничего общего с обменом, он будет знать только распределение продуктов по потребностям трудящихся. Некоторые непоследовательные коммунисты находят более удобным распределение, соответствующее участию работника в производстве. Нетрудно было бы обнаружить слабые стороны такого требования*. Тем не менее даже предъявляющие его люди понимали и понимают невозможность «обмена» в социалистическом государстве.
Кто говорит — обмен, говорит — товар; кто оставляет товар — тот предполагает все свойственные товару противоречия. И опять-таки только анархисты могли думать, со слов Прудона, что существует философский камень, дающий возможность устранить из «социалистического обмена» все заключающиеся в обыкновенном обмене «буржуазные» противоречия.
Такого камня нет и быть не может, потому что обмен есть коренное неотъемлемое свойство буржуазного производства, а буржуазное производство есть необходимое следствие обмена. Карл Маркс ещё в конце пятидесятых годов прекрасно выяснил эту сторону дела и тем оставил далеко назади современного движения науки мелкобуржуазные теории анархистов и бакунистов всех цветов и оттенков 1. Нужно не знать азбуки революционного социализма, чтобы основывать свои ожидания «от революции» на социалистической организации обмена.
В другом месте нам уже приходилось говорить об этом вопросе**, но он так интересен, что не мешает ещё раз повторить сказанное. Для наибольшей удобопонятности мы оставим на этот раз отвлечённые формулы науки и ограничимся простыми, наглядными примерами.
Социалистический обмен есть обмен без денег, непосредственный обмен продуктов один на другой, сообразно количеству труда, затраченного на их производство. В таком виде вышла идея этого обмена из головы Прудона, который, впрочем, лишь повторял в этом случае гораздо ранее его сделанную ошибку.
Вообразим теперь, что «на другой день после революции» нашим бакунистам удалось убедить в выгодах социалистической организации обмена уже знакомую нам Торховскую
* [Примечание к изданию 1905 г.] Разумеется, это требование несостоятельно лишь как идеал, а как переходная мера оно может оказаться вполне уместным.
** [Примечание к изданию 1905 г.] Я имел здесь в виду своё изложение и критику экономического учения Родбертуса.
общину Тульской губ. Общинники решились «положить начало» такой организации и опубликовали своё решение в каких-нибудь «Народных Ведомостях». На их призыв откликнулись архангельские рыболовы, новгородские гвоздари, кимрские сапожники, тульские самоварщики и московские портные, все — артельные, «мирские» люди. Они также прониклись новыми принципами обмена под влиянием «беспрепятственно нарождающихся» бакунистов. Сказано — сделано, «договор» заключён, и нужно только привести его в действие. По уборке хлебов наши крестьяне-прудонисты приступают к обмену. Они посылают несколько четвертей хлеба в Архангельск и получают оттуда рыбу; отправляют несколько возов картофеля в Кимры и вывозят оттуда сапоги. Портным они предлагают пшено, гвоздарям — крупу и прочее. Каждый из этих продуктов посылается не на удачу, а в силу предварительного условия. Далеконько и хлопотно будет возить все эти предметы, их, наверное, можно было бы выгоднее сбыть на соседнем рынке, но наши «мужички» — люди идейные и готовы стоять за новый принцип обмена, хотя бы он и обошёлся, что называется, «себе дороже». Итак, обмен совершён, и у наших общинников есть гвозди, рыба, сапоги, самовары и готовое платье. Но дело в том, что этими продуктами удовлетворяются далеко не все потребности крестьянина. Ему нужно ещё множество других предметов потребления, нужны земледельческие орудия, удобрение, скот и проч. Производители всех этих вещей не хотят вступать в социалистический обмен, потому ли, что читали Маркса и смеются над экономическими «открытиями» Прудона, или потому, что не доросли ещё и до прудоновской премудрости и остаются обыкновенными товаропроизводителями. Ведь и сам г. Тихомиров предполагает, что рекомендуемый им «социалистический» строй будет развиваться лишь «мало-помалу». Что же остаётся в таком случае делать нашим торховским прудонистам? Каким образом могут они удовлетворить те многочисленные потребности, которые не удовлетворяются с помощью «социалистического» обмена? У них один только выход: им остаётся покупать недостающие предметы. В таком же положении окажутся портные, которые не могут, конечно, жить одним пшеном, гвоздари, не могущие просуществовать одной крупою. Словом, рядом с «справедливым», социалистическим обменом будет существовать старый, так сказать, языческий обмен на деньги. К этим «проклятым деньгам» (maudit argent) придётся прибегать даже в сделках между прозелитами прудонизма. Если кимрским сапожникам нужен картофель лишь в количестве, воплощающем в себе x дней труда, между тем как торховцам требуется столько пар сапог, сколько можно приготовить в течение вдвое большего числа дней, то разность должна быть покрыта деньгами, буде
кимряки не пожелают ни овса, ни сена, ни соломы, ни каких-либо других земледельческих продуктов. А это легко может случиться, если оправдается предсказание г. Пругавина и кимрские сапожники опять обратятся к земледелию, с «улучшением его условий». Что же выйдет? Организуясь лишь «мало-помалу», производители-прудонисты будут иметь против себя огромную массу производителей старой экономической «веры», и ничтожный «прогресс», достигнутый с помощью «социалистической организации обмена», будет всегда с огромным избытком перевешиваться тем регрессом в «относительном равенстве», который составляет неизбежное следствие товарного производства и обыкновенного, «буржуазного» обмена. Порок будет пересиливать добродетель, буржуазные отношения станут брать верх над прудоновским социализмом. Окружённые мелкобуржуазным большинством, сами прудонисты станут «развращаться», тем более что их собственное богатство будет в значительной степени состоять из денег старой «эксплуататорской» породы. Искусившись наживой, кимряки могут послать торховцам сапоги на картонной подошве, за что торховцы не преминут отплатить им полусгнившей «картошкой». «Враг силён» вообще, а в данном случае сила его будет опираться на непреодолимую логику товарного производства, господствующего даже в среде вступивших в «социалистический обмен» общин. С трудом созданные союзы будут распадаться, прудонисты превратятся в обыкновенных мелкобуржуазных производителей, и воспитанной на бакунизме интеллигенции нужно будет снова и снова приниматься за свою неблагодарную работу пропаганды новых экономических принципов. Сказка про белого бычка, сизифова работа! И эту-то сизифову работу г. Тихомиров задаёт русским социалистам единственно для того, чтобы как можно более, приблизить царство социализма, чтобы не идти к нему медленным и трудным путём капитализма. Вот что значит поспешишь — людей насмешишь.
По вопросу о «социалистической организации в сфере внутреннего обмена» нужно, как и в вопросе о международной торговле, иметь в виду одно из двух: или народная революция вернёт нас к натуральному хозяйству, и тогда у нас «социалистический обмен» будет медленно развиваться, потому что будет очень слаб обмен вообще; или она сохранит и ныне уже существующую тенденцию к всё большему и большему разделению труда, к полному отделению хлебопашества от промышленности, и тогда социалистическая организация обмена будет представлять собою крайне трудную задачу вследствие большой сложности производительного механизма страны. А между тем медленное развитие социалистической организации обмена лишает её даже того смысла, который видят в ней её сторонники. Чтобы
уединить от разлагающего влияния денежного хозяйства одну только сельскую общину, нужно, чтобы ей удалось организовать социалистический обмен со всеми теми производителями, продукты которых соответствуют различным её потребностям. В противном случае её уродливый денежно-социалистический организм задохнётся в собственном противоречии. Но одна община не в состоянии снабдить земледельческими продуктами всех производителей всех нужных ей предметов потребления. Этим производителям придётся или покупать часть необходимого им сырья и, в свою очередь, вести уродливое денежно-безденежное хозяйство, что посадит на мель их социалистические планы; или дожидаться того блаженного времени, когда число прудонистских сельских общин возрастёт до необходимого и достаточного уровня. С наступлением этого блаженного момента получится возможность организовать первую минимальную производительно-меновую ячейку. Но что значит одна такая ячейка в громадном экономическом организме русского государства? Она сама будет задыхаться в окружающей её атмосфере конкуренции. Она будет изображать собою каплю мёда в бочке дёгтя. Рядом с ней и против неё будут действовать все производители-язычники; ей будут на каждом шагу подставлять ногу «дворянство и буржуазия», хотя и «обессиленные», но всё-таки не уничтоженные «народной» революцией. Как вы думаете, читатель, скоро ли при таких условиях «социалистический строй охватит, наконец, все отправления страны»? Мы думаем, что, по крайней мере, очень и очень нескоро. А ведь — повторяем — г. Тихомиров указывает «такого рода процесс обобществления труда» исключительно в видах быстроты и натиска на историю. Путь, избранный социал-демократией всех цивилизованных стран, кажется ему слишком «умеренным и аккуратным». Наш автор пошёл «напрямик» и завяз в трясине мелкобуржуазных реформ, чуждых какой бы то ни было последовательности, оригинальности или смелости.
Но не будем уклоняться. Предположим, что дело социалистической организации обмена идёт быстро и успешно. Посмотрим, к чему приведёт практическое применение его принципов.
Торховская сельская община вступила в союз с ассоциацией кимрских сапожников. Обмен их продуктов совершается на началах «конституированной стоимости», мерилом которой служит труд, и один только труд. Прудон торжествует. Но практичные и «исправные» торховские «домохозяева» поднимают вопрос о том, какого рода труд должен служить мерою стоимости? Более идеально настроенные кимряки (сапожники всегда немножко философы) не затрудняются ответом. Они говорят, что мерою стоимости должен служить труд вообще, абстрактный человеческий труд. Однако «свободные хлебопашцы» не
унимаются. Они говорят, что не знают такого труда и что хотя «по-учёному» он, быть может, и существует, но они имеют дело о конкретным, определённым сапожным трудом Петра, Ивана, Фёдора или целой ассоциации Петров, Иванов, Фёдоров. Их обуревают «буржуазные» сомнения, и они полагают, что давать тем больше хлеба кимрякам, чем дольше они провозятся с сапогами, — значит учреждать премию за неумелость, медленность и неповоротливость. Доведённые до отчаяния мужицкою недогадливостью, сапожники оставляют Прудона и апеллируют, как им кажется, к самому Марксу. Они говорят, что мерою стоимости их продуктов должен служить «общественно необходимый труд», тот средний труд, который необходим на производство сапог при данном развитии техники. Но и этот аргумент не побеждает упорства торховцев. Им непонятно, каким образом можно определить, сколько именно такого общественно необходимого труда заключается в труде пристающих к ним сапожников. Тогда эти последние ищут спасения в Родбертусе и с торжеством приносят его брошюру «Der Normalarbeitstag»*, а также и переписку его с архитектором Петерсом из Шверина. Померанский экономист доказывает, что всегда есть возможность определить, сколько именно может и должен сделать средний работник в данной отрасли производства. Эта-то средняя производительность труда и должна считаться трудом общественно необходимым. Кто может превзойти эту норму — получает больше, кто не достигает её — получает меньше; вопрос исчерпывается, по-видимому, окончательно. — Постойте, однако, восклицают поколебавшиеся было торховцы. Допустим, что есть возможность определить среднюю производительность и вашего и нашего труда. Будем надеяться, что за это дело возьмётся государство, «способствующее» социалистической организации обмена. Положим, что на пару сапог нужно два дня труда. Но рядом с вашей ассоциацией существует огромное количество других сапожников. Эти производят на сбыт, да и вы, отославши нам 30 пар сапог в год, вывозите целые тысячи их на рынок. Вообразите, что предложение сапог превышает спрос на них. Тогда понизится их меновая стоимость, потому что каждая пара сапог будет представлять собою лишь полтора или три четверти дня общественно необходимого труда. Думаете ли вы, что мы будем давать вам прежнее количество хлеба? Это для нас очень невыгодно, а вы знаете, что своя рубашка ближе к телу. Если, наоборот, сапог будет приготовлено слишком мало, то вам не будет расчёта отдавать их нам по прежней «справедливой», социалистической цене. Вообще нам кажется, что в основе справедливости лежит утилитарный принцип и
* [«Нормальный рабочий день»]
что не может быть признана «справедливою» сделка, приносящая убыток одной из сторон. При современных же колебаниях товарных цен нет никакой возможности уравновесить наши взаимные интересы, так как только посредством этих колебаний и определяется отношение индивидуального труда отдельных производителей — или совокупного труда целой ассоциации производителей — к труду общественно необходимому. Поэтому, до тех пор пока товарный рынок будет диктовать нам условия нашего социалистического обмена, весь наш «договор» будет праздным переливанием из пустого в порожнее. Польза от него будет так же велика, как если бы мы согласились писать свои счёты римскими цифрами вместо арабских. Вы, сапожники, давно уже известны не только пьянством, но и большою склонностью к фантазиям; мы же — мужички умственные и на вздор тратить времени не намерены.
— Но ведь неудобства социалистического обмена будут существовать лишь до тех пор, пока к нему не согласятся приступить все производители, — ответят сапожники. — Раз наступит такой момент, ничто не помешает социалистическому обмену охватить всех отправлений страны.
— Ну, это ещё улита едет, когда-то будет, — возражают хлебопашцы, — Если все согласятся на это, что ж, и мы от мира не отказчики. А до тех пор нам неспособно.
Исполнение «договора» отсрочивается, таким образом, на неопределённое время, в течение которого товарное производство идёт своим чередом и подкапывает «относительное равенство».
Из всего этого следует, что время «социалистической организации в сфере внутреннего обмена» наступит лишь тогда, когда будет возможность устранить все указанные его противоречия. А это возможно будет лишь в том случае, когда труд каждого отдельного лица примет общественный характер. А это будет лишь тогда, когда весь общественный производительный механизм будет представлять собою одно планомерное целое. Но тогда «организация обмена» окажется пятым колесом в телеге, потому что всякий обмен имеет смысл лишь до тех пор, пока производительный механизм общества состоит из отдельных, не связанных органически частей, т. е. когда труд производителя имеет не общественный, а индивидуальный характер. Ни родовая, ни семейная община не знали «внутреннего обмена» и не нуждались в его организации по той простой причине, что в основании их лежало организованное производство. Если они нуждались в чём-нибудь, то разве лишь в тех или других нормах распределения; но при современном развитии производительных сил и эти нормы могут быть приурочены к одному принципу — человеческим потребностям. Прогулявшись по пути
«социалистической организации обмена», мы опять возвращаемся к своему исходному пункту. Мы опять приходим к вопросу о том, каким образом явится в России социалистическая организация производства? Мы видели, что его не станет заводить ни временное, ни постоянное народное правительство; мы видели также, что к нему не ведёт ни общинное владение землёю, ни общинная обработка полей. Теперь мы убедились, кроме того, что к нему не ведёт и «социалистическая организация в сфере внутреннего обмена». А ведь г. Тихомиров пророчил нам «начало социалистической организации России»; в этом заключался весь смысл его «народовольской» революции. Каким же образом осуществится его пророчество?
Нужно верить, восклицает г. Тихомиров, верить «в народ, в свои собственные силы, в революцию».
«Верую, господи, помози моему неверию!» Мы знаем, что вера — прекрасная вещь, что «верою движется мореплаватель, когда, вручив судьбу свою утлому древу, непостоянное стремление волн предпочитает твердейшей стихии, земле». Но тот же самый боговдохновенный отец, который делает эту апологию веры, мог бы рассказать, в какое неустойчивое равновесие попадает вера, приходя в противоречие с разумом. Тихомировская же «вера» сильно страдает этим роковым противоречием. Он верит в свою, полубакунистскую, полуткачёвскую, революцию лишь потому, что его разум вполне удовлетворяется ткачёвско-бакунистской философией. Но едва только возрастёт требовательность его разума — от этой его веры не останется и следа. Он поймёт тогда, что он жестоко заблуждался, считая позволительным толковать об экономической революции без малейшего знакомства с азбукой экономической науки, т. е. с понятием о деньгах, товаре и обмене.
Впрочем, по этому последнему поводу мы не станем особенно упрекать нашего автора. Мы скажем: вера его спасла его. Он ошибался лишь потому, что «верил» в Ткачёва и Бакунина; виноват не он, а «соблазнившие» его.
Нам важен общий вывод из всего предыдущего, вывод, который может быть формулирован так: все тихомировские ожидания «от революции» представляют собою одно сплошное недоразумение и возврат передовой русской мысли на избитую дорогу бакунизма. Но «что было, то быльём поросло, а что будет, то будет не по-старому, а по-новому», как говорит народная песня. Дискредитированный в семидесятых годах, бакунизм не оживёт в восьмидесятых. Воскресить его не удастся «витиям» и более «громким», чем г. Тихомиров.
Те из читателей, которым покажется убедительным этот вывод, могут сделать нам новое и последнее возражение. Они могут сказать нам, что вся наша аргументация основывается на
том предположении, что г. Тихомиров только подержит власть в своих руках, а не удержит её на более долгое время. Что будет, если революционеры последуют указаниям Ткачёва, а не Тихомирова, если оправдается мнение П. Л. Лаврова, который уже десять лет тому назад говорил, что «диктатуру вырывает из рук диктаторов только новая революция»?
5. Вероятные последствия захвата власти социалистами
Что будет тогда? О, тогда произойдёт позорнейшее фиаско русской социалистической партии! Она вынуждена будет взяться за дело такой «организации», для которой у неё не хватит ни сил, ни понимания. Всё соединится для того, чтобы нанести ей поражение: собственная неподготовленность, вражда высших сословий и сельской буржуазии, равнодушие народа к её организаторским планам, общая неразвитость наших экономических отношений. Русская социалистическая партия даст лишь новый исторический пример для подтверждения мысли, высказанной Энгельсом по поводу крестьянской войны в Германии. «Самым худшим из всего, что может предстоять вождю крайней партии, является вынужденная необходимость овладеть властью в то время, когда движение ещё не достаточно созрело для господства представляемого им класса и для проведения мер, обеспечивающих это господство. Возможное для такого вождя зависит не от его воли, а от уровня, достигнутого противоположностью интересов различных классов, уровня, в свою очередь, зависящего от степени развития материальных условий существования, отношений производства и обмена. С другой стороны, то, что такой вождь должен делать то, чего требует от него его собственная партия, также зависит не от него, но в то же время и не от степени развития классовой борьбы и не от её условий; он остаётся связанным своими прежними доктринами и требованиями, которые также вытекают не из взаимного положения общественных классов в данный момент, не от временных, более или менее случайных отношений производства и обмена, — но обусловливаются способностью этого вождя к пониманию общих результатов социального и политического движения. Таким образом, перед ним неизбежно вырастет неразрешимая дилемма: что он может сделать — противоречит всем его предыдущим поступкам, его принципам и непосредственным интересам его партии; что он должен был бы делать — оказывается неисполнимым. Словом, он будет вынужден отстаивать не свою собственную партию, не свой собственный класс, а тот класс, для господства которого уже созрело движение. Он должен будет в
интересах именно этого движения отстаивать интересы чуждого ему класса и отделываться от своего собственного класса фразами, обещаниями и уверениями в том, что интересы другого класса являются его собственными интересами. Кто раз попал в это ложное положение — тот пропал безвозвратно» 1.
Отсюда следует, что очень заблуждается г. Тихомиров, воображающий, что захват власти революционерами послужил бы «исходным пунктом революции». Совершенно наоборот: такой «захват» послужил бы лишь сигналом реакции. Он не упрочил бы влияния передовых сил страны, но, истощивши их первой, бесплодной попыткой, он обеспечил бы торжество консервативных и реакционных партий. Русская революция не только отклонилась бы от дорогого и единственно понятного нашим якобинцам образца французской революции, но представляла бы своим ходом прямую противоположность этой последней. Между тем как до известного времени каждая новая волна французской революции выносила на историческую арену новую, более крайнюю партию, наши доморощенные якобинцы свели бы к нулю соответствующий период русской революции. Разбитые и дискредитированные, они удалились бы со сцены под градом вражеских обвинений и насмешек, а оставшиеся без руководителей, нестройные и несплочённые массы народа не смогли бы одолеть систематического сопротивления своих неприятелей. Народные восстания в самом лучшем случае окончились бы лишь низвержением остатков старого режима, не принеся трудящемуся классу тех реформ, которые касаются его интересов прямым и непосредственным образом.
По замечанию Маркса, великие события дважды повторяются в истории: в первый раз они являются трагедией, во второй — фарсом2. История французских якобинцев представляет собою величественную, полную жгучего интереса трагедию. История же заговорщицких планов новейших бланкистов (русских и иностранных), несмотря на героизм отдельных личностей, остаётся фарсом, трагикомизм которого заключается в полной неспособности действующих лиц понять смысл и характер предстоящей рабочей революции.